– О семье вспоминаешь? – спросил Саня.
– Скучаю. Даже думаю жену как-то пристроить в монастырь.
Зашипел пар; отвод с вентилем оросился кипятком.
– А сыновей в детдом?
– Ну что ты одним днем-то мыслишь? Жизнь длинная. В короткую-то женщина не пойдет!.. И дети приедут, посмотрят и поймут! Ты-то своего тоже бросил, – напомнил Николай.
– Я всех бросил, – сказал слабо: заскулила душонка.
– И Катю? – В голосе кочегара было сомнение. И еще благодушие победителя. – Это она просила за твою часовню.
– А сам что не пришел? Медведицу боишься?
Коля даже обрадовался:
– Теперь нет. Теперь, что будет – все приму!
– Такой же и остался, – Саня вглядывался в заросшее лицо стрелка. Какой-то «образный» он стал, заманчивый. – Сидишь здесь, как в схроне, подглядываешь: кто ревностней!
Горячая труба сглотнула шелестящий всплеск кипятка. Коля встал и закрутил немного железное колесо винта:
– Это тебя здесь ничего не держит. И никто не держит! – последнее сказал уже с сомнением.
– А ты, похоже, до нее тянешься!
Коля смолчал, но по взгляду видно было, что выдержку дает ему светлое чувство:
– Ее жду!
– Совет вам да любовь!
– Братия тобой тяготится, – напомнил Коля. – Крестишься вдогонку. На службе о своем думаешь.
Саня кивнул:
– Женщину двое и то по-разному любят, а Бога и подавно…
Гость встал и хотел уже уходить, но кочегар остановил его. Он раскрыл объятия, но не решился, как бы стыдясь своей грязной одежды. Саня усмехнулся:
– Ты какой-то постный стал, Коля! Где пика-то твоя?
– Какая? – не понял сразу охотник. – А, та, что ли?.. Никого я ею не убил, – признался он с радостью.
– А что жену приплел тут: в монастырь запру! Поди еще, список грехов ее напишешь? – Сане даже весело стало говорить чужие слова, подобранные где-то в поезде или вокзальном буфете.
– Да ты живи и радуйся! И жена, на тебя глядючи, из зависти тоже будет веселой!
Коля прислушался к гулу огня.
Он выпростал одну ногу из-за стола, будто враз хотел сбегать к котлу и вернуться. А его гость порадовался (скрывая гаденький осадок), что поменялись они местами: и теперь уже Саня бесцеремонно, но также бесполезно разгадывал его отношения с Катей:
– Чего девку мурыжишь? Пригласи в кино, для начала! Потом в ресторан!.. – Он говорил, как герой из чужой пьесы, грубо желающий кому-то счастья. – А то суешь ей поминалки втихушку!
Внутренне Саня удивлялся себе, будто речь шла о посторонней женщине. Но получалось достоверно, оттого что и сам он не прочь был сейчас выпить от тоски в ресторане или хотя бы на куче угля.
В кочегарку вошел послушник – рыжий земляк из Салагира, приглашая ко всенощной. Он залпом выпил холодный чай и громыхнул разочарованно кружкой об стол, как будто от него что-то утаили.
Когда вышли во двор, кочегар придержал Саню за рукав, и тем опять вызвал подозрение у рыжего:
– А ты уходи, – тихо произнес Коля. – Ничего тебе не светит!
Саня зевнул, мол, сам знаю: сейчас бы дома и луна прояснилась ему пятнами, как ответным зевком.
Если тайга могла повременить с метелью или половодьем, пока душа не настроится, то в обители ко всенощной службе звали непременно. Послушники вставали и молча шли по кирпичным ступенькам, ловя руками низкий парапет. И эти ночные часы казались Сане отдельными, не связанными со всей остальной их жизнью.
Служба в церкви превращалась для него в навязчивый призыв к душе: зовись, крылись, лети, куда несет ветер подкупольный. А душа, словно тихий родник, вжималась в какую-нибудь расщелину, камушки свои лаская. Ей русло поменять – что в небо испариться.
В монастыре Саня почувствовал тяжесть плоти (в тайге не замечал свое тело, проскальзывая через любые заросли), здесь он запинался возле алтаря, не мог разминуться со священником, или со старушкой с бадашком, или со своим кривым отражением в позолоченной лампаде. И часто вспоминал маленькое зеркальце над умывальником, в которое подглядывал за Катей; теперь оно было затянуто кружевами изморози в холодном доме…
32
На стекле застыла мутная капля от заморозка. Как будто осень хотела послать страннику напоминание о скорой дороге, да застыли вдруг прозрачные чернила.
Во дворе Саня встретил отца Антония, обходящего стройку с чертежами в руке.
Хрустел под ногами иней, легкий пар шел изо рта. Невдалеке стояли рабочие. На их почтительных лицах читалась святая уверенность в том, что если настоятель в премудростях архитектуры разбирается, то и в их непутевой жизни сможет навести порядок.
– А я без чертежей строил! – не то посетовал, не то похвастался таежный строитель.
Батюшка посмотрел на него в ласковой задумчивости. Саня всегда чувствовал, от каких мыслей оторвал он человека, и еще внимательнее следил за ним, если собеседник пытался скрыть что-то в этот момент.
– Было все же видение! – ответил священник серьезно и уважительно. – Так, отец Александр?
Нутро Сани вздрогнуло: был чадо неразумное, а теперь вот отцом назвали.
– Было-то было. – Саня помедлил. – Все хочу спросить: зачем вы, батюшка, сами ко мне в тайгу приходили?.. Прислали бы кого. Ведь вон сколько дел у вас!
Настоятель шагнул к нему ближе и даже чуть склонился; качнулся на груди серебряный крест:
– Это здесь я – отец настоятель. А как узнал про человека в тайге, что живет иноческой жизнью, так и захотел прийти, поучиться!
– Да чему же? – еще больше смутился Саня.
– Сыновнему чувству! – сказал отец Антоний так, будто вспомнил что-то очень приятное. И уточнил почти сурово: – Перед Богом! Ведь через сына отец свою породу узнает. Все ее задатки и просчеты!
Теперь получилось, что и Саню поймали на тайных мыслях:
– А я всю жизнь хотел отца родного встретить!. Поговорить с ним…
– И что бы ты у него спросил?
Саня пожал плечами.
– В любви бы, наверно, не признался, – осторожно предположил батюшка.
– Нет.
– А если так, то не испытывай человека.
Настоятель перекрестил его и протянул ладонь, которую Саня принял неловко и неумело коснулся губами:
– Пойду я завтра…
– Спаси Господи! Иди. Твоя молитва – красоту видеть. Ты ее понимаешь, Господь даст, и передать сможешь! – (Саня уже не раз дивился тому, как умел батюшка создавать образное действие из своих мыслей.) Поправив очки, священник напутственно улыбнулся. – И борода еще отрастет у твоего распятия!..
