Из окна кельи видно было ему, как с утра настоятель ходил по стройке: измерял рулеткой оконные проемы, поднимал упавшие с лесов кирпичи и заставлял каменщиков выбивать засохший раствор из коробов. Он садился на доски против свежей кирпичной кладки, и какие-то сомнения стирали ясность в его взгляде, будто ластик – неверный чертеж.
Если в церковной службе каждый шаг священника отмерен каноном, то на стройке иногда чувствовался разлад в его душе. Саня подмечал, как сокрушается архитектор, устало соглашаясь с тем, что работники его – не бог весть какие мастера и выходит у них не так, как было задумано по проекту. И тогда казался он Сане одиноким, даже чужим монастырским трудягам. Но стены его росли! Из высоких фундаментов поднималось что-то тучное, но доброе, крепкое и возлюбленное.
29
Появление нового человека в монастыре всегда вызывало интерес, его расспрашивали: откуда пришел? в каких местах бывал? Нашелся земляк – рыжий и худой, с острым кадыком на тонкой шее.
Он остановил Саню в узком коридоре, где стояли козлы, а на досках лежали какие-то овчинные шубы.
– Ты из Салагира? – Рыжий шоркал теркой по стене.
– Из Тогуленка, – посторонился Саня.
– Это рядом! Я на Советской улице жил, – сказал он отчетливо, как будто Саня должен был это запомнить.
– Эта третья от реки?
– Если от моста считать, то вторая, – штукатур прислонился к сырой стене, выискивая неровности. Но Сане показалось, что от чего-то другого склонил голову сейчас его земляк:
– Да, там речка петляет…
Он провел мокрой тряпкой зигзаг, похожий на изгиб реки Салагирки:
– Вот тут, – подтеки воды устремились вниз, – мостик: гусь с бараном не разойдутся!
– Снесло мостик, – огорчил его Саня, – прошлым половодьем и снесло!.. Как баржа плыл, с перилами! Ребятишки даже запрыгивали!
– Снесло, значит, – повторил грустно рыжий, словно это был последний путь к его возвращению.
– Корягу потом прибило на это место…
Штукатур начал истово разгоняться круговыми движениями руки, потом соскребал мастерком остатки раствора и вновь хлестко кидал их на стену. В движениях его чувствовался иной ритм жизни: и размеренный, и одновременно какой-то строго обязательный, наполненный ожиданием чего-то очень нескорого, – словом, отличающийся от будничной жизни его салагирских земляков:
– Мальчишки там карасей ловили… А я воровал у них, когда маленький был. Тоже хотелось прийти домой с уловом! Чтобы мамка похвалила, а потом зажарила!..
Саня заметил, что каялись здесь охотно. Но по мелочам.
Утрами к службе послушники вставали усталые, глаза виноватые, видимо, снилось что-то из прошлой жизни.
Во время молитвы на лицах трудников выступала бледная апатия. После духовного занятия, охотнее брались за физический труд. Потому как считали его легче.
Житие в общине оказалось труднее отшельнического. Как положительный момент отметил Саня в монастыре то, что гордыня в служении Богу, как и во всяком другом деле, сообща изживается легче.
Среди братии каждый вправе узреть в тебе лукавого.
Многие заметили, что таежный паломник принес в обитель вольный дух. А еще какой-то предел, далее которого не должен человек выворачивать свою душу. И уже кому-то из монастырских жителей тоже захотелось упереться во что-то свое, дорогое, живучее.
Видел Саня такой случай.
Два земляка работали на стройке. Один был в овчинной куртке, но без шапки. Он клал кирпичи на стене. Другой, в брезентовой куртке и вязаной шапочке, месил раствор.
– Голова мерзнет, давай меняться! – предложил первый, потирая красные уши.
Они спрятались под недостроенными сводами, переоделись и тайком закурили.
– Брату в деревне пай дают. Спрашивает, мол, на меня тоже брать, али нет?
– Весна скоро, кто ж откажется? – Пускал дым тонкой струйкой. – А куртка у тебя совсем дохлая!
– Да зато с колпаком!..
Они вернулись к работе, продолжая вспоминать деревню, стариков и корову. И казалось, что стены будущего храма запоминают их слова.
Первые дни Саня пробовал срисовывать библейские сюжеты. Но получалось плохо, и он попросился в столярку. Хотя и здесь, построгав несколько досок, стал замечать за собой, что работает как-то суетливо. Без ласковой удали, как бывало в тайге, когда можно прервать работу ради чего-то мимолетного, но красивого: то ли желтый лист падал, прощая долги лету, то ли соловей резко цокал, как будто сырыми спичками о коробок, предупреждая птенцов об опасности.
Душа его была в тайге, которая начинала погружаться в белый безмятежный сон.
Охотнее тянуло его в монастырский сад, где в углу за столяркой зияла дыра в заборе. Она напоминала ему детство. Особенно на закате, когда дымными лучами освещалась окраинная улица. А по ней пробегали собаки, мелькали девушки…
Во время службы он по-прежнему думал о женщине, ради которой пришел сюда. Но с удивлением стал замечать, что Катино присутствие занимало совсем небольшую часть его души.
Большой соблазн для новичка в духовном поприще: думать, что все грехи и сомнения являются легкой добычей лукавого. Как раз наоборот: лукавый с того бока, где у тебя все в порядке, где ты спокоен и счастлив.
Однажды вечером в гостиную келью к нему постучался Коля. Он изменился в монастыре: отпустил длинную бороду и волосы.
На икону в углу крестился споро:
– Рисуешь? – Николай осмотрел карандашные наброски, лежавшие на столе.
– Выбираю.
– Легкая тебе повинность!
– Мне и это не подходит.
– А чего явился тогда?
– Посмотреть… Вот ты ушел, даже спасибо не сказал!
– Не ради спасиба ты здесь!
Саня перевел взгляд на дырку, где сидел паучок:
– В окно тебя видел: ходишь широко, а душа стреножена. Угодья здесь не твои, не охотничьи!
Коля усмехнулся, показывая, что ошибся гость. Знакомо ему здесь все, каждый шаг уже зрячий. И распорядок усвоил, и мысли приладил:
– Что Бог даст, никто не знает.
– Даст, если удержишь.
– Крест стал носить? – подметил Коля момент, когда таежный художник нагибался над столом.
Саня прижал ворот:
– Давно виделись? – спросил он как старого знакомого, хорошо понимающего, о чем идет речь.
– На квартире живет у моей тетки, а сюда ходит, полы моет, – ответил Коля, вздохнув. – Косу отрастила, хоть вешайся!..
А Катя заболела.
Она лежала в постели, перебирая в памяти дни, проведенные в обители. Оказывается, все это время она ожидала чего-то: не столько чуда или благодати, сколько простой человеческой помощи своей душе. Поняв, что не дождалась, Катя выбросила записку.
