– А мы видели тебя на кладбище, когда спускались с карьера. Ты опять с духами говорил?
Сергей Иванович медленно снимал рюкзак, и Соловей помогал ему, опять счастливо улыбаясь:
– Родственная душа не может навредить!
– В могиле души нет! – догматические морщины пришли в движение.
– Ну нет, – согласился таежный чудак. – Но осталась метка для живых!
Он посмотрел на устало плетущихся туристов и шепотом добавил:
– Тут главное – не разминуться! Чтобы беды не было!.. Вот вы вовремя пришли…
Преподаватель философии сделал вид, что давно уже ничему не удивляется:
– Что ты пытаешься у них выяснить?
– Я просил об очень важном. Больше никто не поможет!
– Это все от лукавого!
– Они мне сказали, что медведицу не тронут! За деток погибших…
Сергей Иванович снял очки, оставив их на груди:
– Что зверей вспоминать, нужно о людях думать!
– А я и говорю о человеческих детках, которые погибли в Беслане! Я слышал их сегодня!..
После трагедии в Осетии прошло уже много времени. Сергей Иванович уселся на лавку, успокаивая себя тем, что не обязан держать близко в памяти все человеческое зло:
– Пойду, – показал он на недостроенный сруб, – понемногу намаливать буду!
Философу нравилось наставлять «на путь истинный» таежного отшельника. Втайне он гордился тем, что первым надоумил Соловья строить часовню.
Колодезные стены поили его «молоком словесным».
Затеплив принесенные с собой восковые свечи, он открыл Книгу пророка Исаии и стал читать то, что, по его мнению, наиболее подходило таежной часовне: «Ибо Он взошел… как отпрыск и как росток из сухой земли; нет в Нем ни вида, ни величия… который привлекал бы нас…»
Внутренне он замирал от своего сочного голоса, так не похожего на тот, что звучал в студенческих аудиториях. Акустика бревенчатых стен помогала ему ставить звонкие ударения в словах писания.
Легкий сквозняк трепал пламя свечи.
Временами философ смотрел в небо, не закрытое еще потолком. Облака плыли ласково, не касаясь синевы; березовые ветви бросали на страницы легкую тень.
Дождавшись, когда преподаватель выйдет из часовни, Соловей ухватил его за руку:
– А я тебя не упрекаю! Всех любить, как Иисус, никто не сможет. И ты не сможешь! И я… Его ж тащили каждый на свою сторону!.. Все время начеку, как белый заяц до снега!
– Баян мой цел? – спросил Сергей Иванович, чтобы прекратить глупый разговор.
Но Соловей преследовал его тихим вкрадчивым голосом, как бы извиняясь за слабость ума:
– Не знаю кто, но они мне ночью рассказывают. Мол, была мать его из низшего сословия. А отец простой столяр…
– Плотник! – взвился тоскливый голос философа.
– Плотник, да. Он сажал деревья, чтобы, когда они вырастут, делать из них доски!
– Есть мнение, – произнес Сергей Иванович так, что обернулись студенты, – что Его Крест был выструган из того дерева!..
На поляне поднимались палатки.
Саня садился на скамеечку и глядел на туристов. Его радовали простые звуки: плеск мытья посуды, удары топора, шуршание ткани палаток.
Студенты рассматривали недостроенную часовню и фотографировались возле нее, нелепо переминаясь и не находя подходящего выражения лица.
После ужина они собрались у костра.
Сергей Иванович играл на баяне. Какая-то давняя тоска вплеталась в его мелодии, манила душу куда-то, оспаривала что-то, бросала вызов кому-то и рвалась из тесного круга.
Раньше с такой же отрадой Сергей Иванович играл дома, закрывшись в кабинете, который домочадцы прозвали «музыкальной табакеркой». Единственный, кто слушал его, прикорнув в углу, был рюкзак с эмблемой: красное солнце садится за синие горы. Но однажды его двенадцатилетний сын принес на плеере странный напевчик, похожий на зуд сверчка. Сын насвистывал его украдкой, но так старательно, что гадкий сверчок поселился в кнопках баяна, разрушая любимые мелодии, потом перебрался в скрип лыж на снегу, превращая его в секундомер монотонного кошмара. Даже в словах Соловья сейчас слышался этот мучительный звук:
– Я вот что думаю, – Саня бросил ветки в костер. – Евангелие писали очевидцы последних лет Его жизни. Так?
– Возможно.
– А ранние годы уже позже собирали всем миром. Например, детство мог писать человек, потерявший сына, скажем, в двенадцать лет!
Заныла душа философа:
– Как это, потерявший? – выдавил он болезненно.
– В детдом отдать или еще как…
– Хватит! – перебил Сергей Иванович.
– Тебе это не грозит, – по-доброму успокоил его Саня.
Философ надел на голову колпак штормовки:
– Делай крышу над часовней. А крест я сам привезу. Освященный!
Тайга за их спиной стояла темная, но не сплошная.
– Тебе молиться надо! И молчать! Молчать и молиться!
Студенты разошлись по палаткам, а Сергей Иванович еще играл на баяне и пел с бивуачной тоской: «Что ж ты крылья распускаешь?..» Взгляд его упирался в темный силуэт Сани. «Сколько путаницы в этой голове, – думал преподаватель философии. – Но чувствует ведь, как зверь! В самое больное место угодил! Нет, он здесь не просто выживает, он пробует все на свой гнилой зуб!..»
Прикрывая глаза, он пытался вложить в мелодию свое ощущение борьбы темных и светлых сил вокруг этого дремучего человека.
И когда Сергей Иванович забылся в обозе светлой рати, противоборствующие силы пробрались в Санин сон.
Ему снился человек, который шел по каменистой дороге и волочил на себе крест. Березовый, новый и тяжелый.
Дорога поднималась вверх, и Саня узнал кладбище Тогуленка. Потом услышал гул поезда. Мимо проплывали зеленые вагоны, в окнах дети. Они махали руками и белыми флажками…
На Лысой горе его мутное сознание захлебнулось невероятной сизой ширью, раскрылившейся над тайгой. Сторожа в оранжевых безрукавках уложили человека на крест и били палкой по его ладоням. Потом пили вино (почему-то из конопли, это не давало сну двигаться дальше, пока не появился маслянистый удушливый запах), плескали вино в глаза распятому, когда он смотрел в небо… Внизу по реке плыли деревянные идолы, а где-то в тайге на баяне играла медведица…
Утром Соловей рассказал свой сон.
Догматические морщины дрогнули на сухом лице философа:
– Вино из конопли? – тоже удивился он.
– Видно, поторопились наши-то кидать богов в Днепр!
Сергей Иванович понял, о чем идет речь. Раньше он преподавал в университете научный коммунизм и на вопросы о Крещении Руси приводил пример выжженных при крещении улиц в Новгороде:
