Вплоть до лета прошлого года популярные в западной левой публицистике теории о связи «цветных революций» с углеводородными интересами расходились с реальностью: ни в Ираке, ни в Ливии, ни ранее в регионах поддержки сепаратизма (от Ичкерии до Южного Судана) нефтяные корпорации не торопились самоутвердиться в хаосе – благо, эта отрасль, особенно трубопроводные проекты и нефтехимия, от хаоса не выигрывала. В Ливии центрами «гражданских» конфликтов были не нефтяные, а контейнерные порты. Мохтар Бенмохтар, подготовивший налёт на объект ВР в Алжире, имел репутацию не нефтяного, а кокаинового транзитёра. Появление ИГИЛ внесло новизну в эту конъюнктуру: рабский труд на нефтяных полях Ирака и Сирии позволяет играть на этом рынке теми же точно методами, что и на рынках героина и колтана, то есть минимизировать затраты на производство за счёт рабского труда. Но при этом доля доходов, извлекаемых ИГИЛ из продажи нефти, по оценке Middle East Forum, не достигает 28 %.
Популист Дональд Трамп выражает ностальгию по Саддаму и Муаммару, а также оправдывет российскую поддержку Башара Асада. Он говорит устами того сектора в США, который представляют братья-нефтехимики Чарльз и Дэвид Кох; у них Трамп позаимствовал и свою команду политтехнологов во главе с мастером эпатажа Кори Левандовским. Но при самых талантливых лоббистских стараниях своей цели – повышения цен на нефть до уровня, оправдывающего затраты на сланцевое бурение – эта элитная группа не достигает, поскольку не она правит бал в мире, где неумолчным идеологическим припевом является миф о глобальном потеплении и «соответственно», о вреде традиционных углеводородов.
Лейтмотив идеи экологической катастрофы состоит в императиве ограничения прироста населения. Самое эффективное средство для этой цели – не идеологические средства (запугивания), а физические. Поскольку самые эффективные средства ухода от реальности сиречь самые эффективные средства деградации личности и прекращения рода. И вполне закономерно, что постиндустриальному мироустройству идеологически, геостратегически и практически больше соответствует та модель, в которой на одном конце экономической пирамиды создаются условия для минимально возможных затрат производства средств ухода от реальности, а на другом извлекается максимальная прибыль от их реализации.
Распад «вашингтонского консенсуса», который констатировал в 2011 году опальный глава МВФ Доминик Стросс-Кан, наступил по причине воплощения в жизнь постиндустриальной парадигмы. «Вашингтонский консенсус» вводил неравенство стран и производителей, помещая зависимые страны в крепостническую зависимость от МВФ. Логика обратного развития от феодальных отношений ведет к рабовладельческим. Это уже не клановая, а классовая логика, поскольку «возвращение в тёмное средневековье», о котором не зря предупреждали редкие и вытесняемые из мэйнстримной политики последователи классических гуманистов, – это смена общественно-экономической формации.
Разделение теневого труда
Пресловутая сусловская «лакировка», баюкавшая умы не только рядовых граждан СССР или членов КПСС, но и высшей номенклатуры, препятствовала осознанию советским обществом подспудной классовой трансформации как в мире, так и в своей стране. Демагогия на тему о превращении науки в самостоятельную производительную силу, о конвергенции социализма и государственно-монополистического капитализма служила ширмой колониального мышления будущих «прорабов перестройки», вовлечённых в Римский клуб и многочисленные дочерние образования. Смысловое содержание мизантропического постиндустриального консенсуса в сухом остатке сводилось к сокращению народонаселения ради бегства от вымышленного истощения ресурсов; лучшим средством для подобной задачи, помимо напалма, являются средства ухода от действительности, и в одном флаконе – средства вырождения.
Бенефициары-теневые классы были фигурой умолчания по обе стороны океана. Об их ресурсной базе успел сказать только Чингиз Айтматов в романе «Плаха», но его трагическая нота вместе с образом комсомольца, ставшего православным, заглохла в эйфории разоблачений номенклатуры. Под сурдинку Гдляна и Иванова, чернобыльских плакальщиков и ликвидаторов проекта «поворота северных рек» теневые классы воспользовались кооперативной реформой и всплыли на поверхность. При Гайдаре «тень» вышла в свет, явочным порядком присвоив и приумножив статусные, материальные и инструментальные атрибуты административных элит.
Классовый аспект «открытия общества» западными криминологами расценивался по-разному: одни авторы 1990-х годов писали о наступлении западной «тени» на Восток, другие – наоборот, о вторжении русской мафии на Запад. Хотя вторая позиция стала мэйнстримной, некоторые апологеты оной впоследствии опровергли сами себя: так, Юрген Рот, начав с «Красной мафии», стал затем ставить неудобные вопросы перед евробюрократией об экспансии косовских кланов в Гамбург и странной прозрачности германо-швейцарской границы. Призывы криминолога Рота не торопиться с расширением ЕС так же канули в пустоту, как и айтматовский роман в СССР, – даже сейчас, на фоне миграционного шока, о них не вспоминают.
Сегодняшняя европейская «лакировка» намного тоталитарнее советской, и это имеет классовое объяснение: владельцы европейских медиа-холдингов, имеющие второй бизнес в гемблинге (как семейство Яр), либо в табачной индустрии (как семейство Реемтсма), не мыслят в терминах европейской идентичности; они ничего не потеряют от заключения Трансатлантического партнерства; их не подвергают конфискационному прессингу, как Volkswagen или Deutsche Bank. Пространство зачищено настолько, что даже осмысление этих последних конфискаций табуировано; менеджмент евробизнеса мечется в том же концептуальном вакууме, что и искусственно прореженный политический класс. Хотя сам этот класс пребывает в тихом ужасе от мысли о евроинтеграции Украины, прослойка наёмных агитаторов, кормясь из резервов НПО, от имени Европы продолжают обучать киевлян реформаторской псевдонауке, закрепляя рабскую психологию местных «гдлянчиков» примитивной социальной завистью через программу «Схемы» («Радио Свобода») и «Наши Гроши» (Open Society Foundations) – так же, как это делала «арабская весна» в Магрибе, а ранее – война племени хуту против племени тутси в Руанде.
Американский политический класс, вроде бы «командующий парадом», в итоге «судьбоносных» решений Верховного Суда 2010 года отдан на откуп мегадонорам политкампаний. Кто ужинает клиента, тот его и танцует. Внешнеполитические решения Вашингтона, Брюсселя и НАТО навязчиво упираются в Афганистан. Даже формирование состава Еврокомиссии было приторможено до того момента, как на Уэльском саммите НАТО были распределены зоны ответственности в опиумном центре Евразии. Ни с кем из национальных лидеров президент США не проводит больше времени, чем с первыми лицами Афганистана. Но при этом даже для профессионалов из военных ведомств захват Кундуза «Талибаном» становится таким же сюрпризом, как «племенная» стычка в Закарпатье. А может ли быть иначе, если самые престижные интеллектуальные центры производят на свет мифологию о самовоспроизводимой новой стоимости в IT-секторе, о революционной роли освоения (используется термин «empowerment» – вооружение) компьютерных навыков тендерными меньшинствами, о связи волнений в арабском мире с изменениями климата? Может ли быть иначе, если под эту сурдинку даже голосование в парламентах диктуется не Дэвидом Кэмероном или Франсуа Олландом, а Аднаном Хашогги и Манафом Тлассом? А что являет собой пресловутая «непоследовательность» Белого дома последних лет, от спорных внешнеполитических решений до кадровых перемещений, как не метания между неформальными конгломератами, включающими публичных глав ведомств и их теневое охвостье? В криминологии к таким конгломератам иногда применяют определение «метагруппа», которое не является общепринятым, но хотя бы заполняет вакуум понятийного аппарата.
