Обеденный зал столовой оказался довольно тесным, всего-то на четыре квадратных столика, причём с двух сторон вплотную к стенкам примыкали массивные длинные скамейки, благодаря этому экономилась и рабочая площадь, и число необходимых стульев. Однако же, несмотря на всё это, в столовой было уютно. Митька первый вошёл в столовую, пообедал на три стандартных блюда (суп, котлеты, компот), потом покурил на крыльце и сел на скамье с краю, в стороне от ближнего столика, стал наблюдать за жизнедеятельностью баранаевского учреждения общепита.
На раздаче стояла румянощёкая пампушка, улыбчивая, весёлая, остроглазая деваха, а в глубине кухни крутилась возле печи повариха, та вдвое старше, в теле, этакая дебелая «тётя Мотя». Местные да шофёры звали раздатчицу Леной, разговаривали с нею по-свойски, по-семейному. Обедавшие приносили с собой спиртное и, прежде чем приступить к трапезе, разжигали аппетит жгучей русской водочкой. Шофёры грузовых автомашин с графитом на борту обедали торопливо и тотчас, не теряя времени, спешили сесть за баранки «камазов» и «татр», что видны были из окна в улицу. Местные же, шахтёры, геологоразведчики, строители, о чём нетрудно было догадаться по их речам, загорелым лицам и крепким, ухватистым рукам, обедали в своё удовольствие, то ли в отпуске, то ли в отгуле, а может, после ночных смен отдыхали.
Среди обедавших ошивался некто Гаврюха, так все его называли, весь какой-то лохматый парнюга, волосы на его голове топорщились, как иглы у ежа, волосы лезли ему в уши, в глаза, челюсть нижняя отвисла, рот полуоткрыт, бараньи глаза навылупку, ну прямо-таки юродивый, кандидат в психушку. Однако же из разговоров Митька узнал, что этот недочеловек работает на пилораме, брёвна там ворочает, зарабатывает на жизнь, но бабы бракуют Гаврюху, замуж пойти за такого – стать посмешищем всего поселкового общества!..
Гаврюха откровенно блюдолизничал, болтался с расчётом на дармовую выпивку, и его, действительно, угощали, не скопидомничали. С язвительной усмешкой на губах Дрын наблюдал за этой комедией: как снисходительно похлопывали Гаврюху по плечу, как подносили хмельного и спрашивали с добродушными ухмылочками о житье-бытье, о невестах.
Немилосердные тюремные условия существования, как никакая иная среда человеческого общежительства, заставляет заключённого постоянно отстаивать своё достоинство, расслабиться нельзя ни на минуту: в любую следующую секунду могут напасть, осмеять, унизить, и потому нервы всегда натянуты, как струны, скулы судорожно, до боли в зубах, сжаты, в зорко рыскающих по сторонам глазах лихорадочный волчий блеск, а во всех мускулах напружиненность, готовность к смертельной схватке. Уголовник уголовника тотчас безошибочно узнает в толпе серых обывателей. В городе, правда, суета жизни накладывает определённый отпечаток на физиономии людей, но всё равно лицо тюремного завсегдатая и лицо законопослушного жителя – как небо и земля. А на периферии народ вообще размагниченный: лапотный, полоротый, по-детски наивный, простоватый. Снисходительность, покладистость по отношению к дурачку Гаврюхе казались Митьке признаком психической неполноценности местных доброхотов. И сюда, в эту паскудную дыру Дрын припёрся ради того, чтоб удостовериться именно в том, что и не требует доказательств, что само собою разумеется: в подобной глухомани прозябает шваль, а не люди.
За ближним столиком обедали двое, в кирзачах и тёмного цвета спецухах, наверняка шахтёры или горнорабочие из геологоразведки, один из них, Геннадий, крутоплечий, мордатый, ядрёного загара, сидел на лавке на расстоянии вытянутой руки от Митьки, а товарищ его, Степан, ростом повыше, корпусом поуже, слева, на стуле, спиной к выходу и, следовательно, к герою нашего рассказа.
– Слышь, друг, а что, выпей с нами! Что вхолостую-то сидишь? – вдруг сказал крутоплечий и протянул Митьке полстакана водки.
Митька Дрын сверху вниз (не случайно ему, долговязому, дали такое прозвище) остро и грозно пронзил работягу своим орлиным взором, помедлил, колеблясь, брать, не брать предложенное угощение.
– Давай, что ты?.. Может, у тебя нет, так вот… – поощрительно поторопил тот Митьку: сколько же можно держать на вытянутой руке стакан с вожделенным для всякого русского человека напитком?!
Наконец, Дрын снизошёл-таки, принял даровое, но принял, конечно же, не так, как Гаврюха, не с уничижительной улыбочкой, а с исполненной собственного достоинства миной, так царь берёт из рук своего подданного подарок в знак особого благорасположения к нему.
– Давай за всё хорошее! Ну, будь! – промолвил Геннадий и чокнулся с Митькой таким же гранёным стаканом, наполненным водкою наполовину.
Лихо опрокинули в глотки содержимое посудин.
– Давай закусывай! – подвинул Геннадий тарелку с хлебом на край стола. Ни первого, ни второго блюда уже не было.
Дрын отщипнул чуток хлеба, зажевал.
– Что, работу ищешь? – поинтересовался рабочий.
Тюремный завсегдатай неопределённо едва заметно двинул плечом, дрогнул бровью, что можно было понять в смысле подтверждения.
– А профессия-то есть? – продолжал допытываться любознательный наивняк.
Такая назойливость становилась нетерпимой, следовало поставить на своё место здешнего недоделка, и Митька наконец-то раскрыл свой хохотальник и изрёк, заранее предвкушая то потрясающее впечатление, которое произведут на случайного собутыльника его грозные слова:
– Ты вот меня поишь, но это ничего не значит. Ты меня поишь, а я тебя замочу! – И сверлил, сверлил Геннадия разбойничьим, ястребино-орлиным взглядом, однако же тот не устрашился, не смутился, но воззрился на странного незнакомца с удивлением, недоумением. Он просто не поверил своим ушам.
– Замочишь?! Убьёшь, значит? Та-а-ак… И за что, любопытно?
– А ни за что. Просто так, – был ответ.
– Юмора не понял, – Геннадий требовал объяснения, если, мол, это шутка, то довольно неудачная, надо извиниться, загладить оплошность.
Дрын же демонстративно склабился, хищный кривой оскал и наглый, давящий взгляд выражал откровенное презрение. На губах у рабочего появилась ехидная улыбка: ему стало ясно, что имеет дело с тюремным уркаганом, которому взбрело в голову поиздеваться над первым встречным. Степан, его товарищ, повернулся и тоже с любопытством разглядывал Митьку, вот это, мол, экземпляр! Так дети, впервые в жизни попавшие в цирк, дивуются на экзотических животных, на львов, тигров, удавов.
Минуты две они пикировались взглядами, словно сражались на рапирах. Наконец, рабочие поднялись, вышли, остановились на крыльце, закурили. Вскоре вслед за ними потянулись на выход двое мужчин, невольных свидетелей странной сцены. На крыльце все четверо посовещались о чём-то, Геннадий со Степаном остались на крыльце, один по одну сторону входной двери, второй – по другую, а их товарищи задержались возле крыльца.
Митька Дрын в окно углядел маневры обиженных, посидел, подождал в надежде, что те постоят да разойдутся, но увы!.. Сколько же можно торчать без дела в дурацкой столовой?! Рано ли, поздно ли, а надо идти. И вот Митька с гордо поднятой головой перешагнул порог столовой, а крылечко-то всего-навсего два метра длиной да полтора метра шириной. Степан с Геннадием на стрёме, точно истуканы, стоят, глазом не моргнут, а сами наверняка караулят его, Митьку, как кошка мышку!.. Дрын прекрасно понимал, безошибочно оценивал неблагоприятную для своей персоны ситуацию: вот только сделает он вперёд один шаг, и враги окажутся у него за спиной, а это очень и очень опасно. Но иного выхода у Дрына не было. Оставалось надеяться, что баранаевские оболтусы струсят, молча проглотят обиду, не посмеют напасть.
