Старик вёл Бурнашова двором к высокому крыльцу с перилами, Иван со страхом взирал на три светящиеся окна, стараясь разглядеть в них тени обитателей. Крыша шатром. Да, в такой хоромине их живёт, поди-кось, немало, может быть, как раз семеро, как в той сказке. Вот сейчас войдёт он со стариком в избу – а они все усатые, нахальные, буркаластые, сидят за длинным столом, бражничают, увидя незваного гостя, зарегочут по-жеребячьи, тыча в Ивана пальцами, за животы схватятся, вот, мол, умора, на ловца и зверь бежит, посадят рядом с собой потехи ради, поглумятся всласть, чарку поднесут: куликни, скажут, в последний раз, чтобы помирать не страшно было, деньги отнимут и для изгальства понудят самому себе смерть выбирать: от пули, ножа, петли или воды…
В сенях темно, ни зги не видать.
– Прямо, прямо ступайте, – упреждает дед.
Может, попытаться сбежать? Самое бы время темнотой-то улизнуть, не в ворота, а задним двором?.. Нет, собаки не дадут. До самого крыльца провожали, стервы! Эх, орясину бы, а с голыми руками как ерихониться?! Врюхался! Вшастался! Влип!.. Но тихо, тихо в доме. Экий же он трус! На молоке обжёгся, теперь на воду дует. Пуганая ворона!
Переступил порог – просторная кухня с русской печью, столом, самоваром, курятником, длинными лавками, лоханями, крынками, овчинной и домотканой одеждой на деревянных спичках, в общем, обычная крестьянская обстановка, освещаемая горящим смольём в горнушке, то есть в нише печи с дымовым выводом в трубу. Людей – никого. Не видно и не слышно. Пахнет укропом, должно быть, вечером первые, парниковые огурцы солили.
Бурнашов стянул с головы картуз, отыскал глазами икону в углу и с явным облегчением перекрестился. Хотелось верить, что коль скоро Христос на стене, то и в душе у хозяев есть Бог и правда. Дома Ивана без устали щуняли, бабка в особенности, что молиться забывал, когда положено: утром после умывания, вечером перед сном, перед едой, после еды, перед дорогой, хотя бы на мельницу, с возвращением из дальнего пути, но тут он сам вспомнил о верховной защите: известное дело, гром не грянет, мужик не перекрестится.
– Разболокайся, сынок, да к столу садись, поснедай с устатку.
На столе появилось молоко, творог, хлеб, сметана, тушёный картофель, без мяса, правда, с кусочками сала свиного, сырые яйца, огурцы.
– Не обессудь, гостюшка, на угощеньи, уж чем богаты, тем и радуйся, – извинялся дед, а сам волтошился возле самовара.
Ни властности, ни довольства собою и жизнью. На отца кровожадных разбойников ничуть не похож, уж больно уветлив. И так пильно управляется с кухонными делами, что напрашивается догадка: скорее он управитель-эконом, чем хозяин, и живёт, похоже, подневольно, в страхе.
Бедному ходоку не до еды, но отказываться нельзя, это может показаться подозрительным, пусть думают, что захожий человек не тямлит о грозной и близкой опасности. Иван был почти что уверен, что бандиты где-то поблизости, в горнице или кути, а может, с печки русской или с голбца за ним наблюдают. Иванушка ел не ел, Иванушка хитроумно обводил вокруг пальца душегубов, однако алкота разгоралась, она, как известно, приходит во время еды.
А старик – борода седая, клином, глаза голубые, мягкие, умильные – усердно потчевал гостя. Бороться с голодом становилось всё труднее, к тому же сытная жерва располагает к благодушию, а тут ещё пушистый здоровущий кот (он заставил вздрогнуть, когда спрыгнул с печки) об ногу, ласкотуха, мызгается, мурлычет, и Бурнашов склонился к мысли, что все страхи напрасны, уж больно тут всё ежеденно знакомое, навычное, успокаивающее. Собак вот только шибко густо… С другой стороны, надо же уберечь домашнюю живность от шкодливого таёжного зверя. А охота? Как тут, в Сибири, без собак?!
– Солёненьких-то нет? – спросил Иван, пробуя огурцы.
– Нетути, – виновато вздохнул старик, – давеча посолил первеньких логушок, поди, не набрунели ишшо.
Ходок перестал сдерживать себя и принялся уминать едево от пуза, по-крестьянски. Но сторожевая точка самосохранения в мозгу продолжала свою службу, колола укорами, упрекала в беспечности, тревожила.
– Одиноком домовничаете, батя? – спросил, после долгих колебаний, Иван. – В гости, надо быть, вашинские уехали?
– Ага, уехали… В гости… в это… ну… в Перевощиково… к родне, значитца… – всё это старик бормотал так сбивчиво, нескладно, неохотно и глядя в тёмный угол, что бедный постоялец жевать даже перестал, чуть не подавился.
– И внуков с собой утартали?
– Нету внуков. Не сподобил Господь иметь внуков… Ох-ха, грехи наши тяжкие…
Старик явно таймничал. Во-первых, скрывал, кто тут, кроме него, живёт. Во-вторых, скрывал что-то ещё. Что?.. И зачем скрывал?.. Неспроста, видать. Дело швах. Надо было воздержаться от ужина или в полвыти наесться, не усердствовать во всяком разе, а он нажущерился, как дурак на поминках, до отрыжки нахварыздался, обормот. С набитым брюхом тяжко драться. А придётся. Они ведь скоро приедут. В полночь. У нечисти всякой, что у чертей, что у разбойников, пошиб такой: в полночь являться.
А старик тем временем водрузил на стол кипящий самовар и опять глядел Бурнашову в глаза ясно и безгрешно, ворковал любезно, по-отечески:
– Да что ты, мил-человек, да рази можно от чаю огуряться? Я и сам пошвыркаю за компанию. Страсть люблю чаёвничать. Мы, сибиряки, чаёвники. Вот только ни сахару, ни медку, прошу прощенья, нету, конфеты есть, из патоки. Чай – это первеющее дело, для здоровья оченно даже пользительно. Пей чай, душу не томи, тело наводи, сердце укрепляй, мозги проясняй, – так у нас говорят.
Чаша весов Ивановых подозрений в который уж раз колебнулась и поползла вверх, повисла в воздухе, снова он готов был голову прозакласть, что не может быть сообщником грабителей и убийц этот славный и добрый человек.
Выпили по несколько чашек чаю, отяжелели, размодели, на душе у Ивана почти что совсем спокойно сделалось. Разговор шёл вяло: о погоде, о покосе, о земле.
– Чтой-то, я приглядываюсь, у тя, паря, с глазами неуряд, – заметил старик, – корепнуло ай заскудали?
На родине Бурнашова употребляли не «скудать», а слово «скудеть», причём совсем в другом значении, а «корепнуло» и вовсе было незнакомо, однако ж он тотчас понял, о чём его спрашивают.
– Скрылью жвикнуло, – смущённо объяснил житель Брянщины сибиряку.
– А, ну-ну, мало ли, быват, быват, – угодливо, в знак понимания, покивал головою старик, хотя таких слов отродясь не слыхивал, он догадался, что парня чем-то, возможно, веткой кустарника-ёрника невзначай стебануло по лицу.
После того как Иван поблагодарил хозяина дома за хлеб-соль и вместе с ним, поднявшись из-за стола, прочитал благодарственную молитву хозяину вселенной, старик затеплил масляную лампадку и провёл гостя в горницу.
Бурнашов оглядел комнату: стол под белой скатертью с бахромами, два массивных стула, окованный металлическими полосками сундук, большой, что засёк мучной, высокая двуспальная кровать с горой разновеликих подушек, над кроватью дорогой, видать, персидский ковёр, увешанный всевозможным оружием, тут были и ружья, и пистолеты, и кинжалы, и ножи в ножнах и без ножен. Холодное оружие отличалось красотой, искусной отделкой деревянных и костяных рукоятей.
