– Набахтурил ты, Парамонович, вечером брюхо дозела, вот тебе и наснилась всякая всячина. Вчерась припозднились с ужином-то. У меня тёща эдак же всё по снам, шагу не ступит, всё глуздачит, толкует да перетолковывает, не своим умом живёт, а что сон подущит, то и делает, дескать, сам Бог того желает.
– Заговариваешься, Никодимович, рази сны не от Бога?!
– Сны от жизни. Коровы, куры, яйца – дураку и то ясно, что откелича берётся.
– Не богохульничай, Никодимович, не тешь сатану непотребными глаголами. Смолоду безбожником прослыл, с годами не поумнел, гляжу.
– Вишь как расчумакал: кто в Бога не верит, тот и дундуля, а ежели наизворот?
– Нишни, наян! Нишни враз, еретик, иудино семя. Нашёл чем базгальничать! Накличешь беду на наши головы! – Евстигней так сильно пугался атеистических высказываний товарища, что тот и на этот раз уступил, жалея его, благодатная тема для споров оставалась замолчанной.
Медленно движется навстречу и мимо зелёная стена леса – сосны, лиственницы, берёзы; неведомые цветы растут, только ромашки белолицые в точности такие, как на Брянщине, родные, привычные. А вот красные цветы – как купальницы, похожие и непохожие, другая земля, другой воздух изменили их. И они, брянские землепашцы, тоже изменятся, когда переселятся в Сибирь. Не к худшему ли?.. Да нет, не может этого быть! Воля и земля – это к хорошему.
Сзади лошадиный топот. Кто это?.. На карем жеребце вихрем мчался черкес. Ходоки поспешно освободили дорогу, но в тот момент, когда зловещий всадник проносился мимо, в воздухе что-то просвистело, что-то мелькнуло, и тотчас Ивана Бурнашова, стоявшего с краю, швырнуло наземь и потащило вслед за разбойником.
Мужики так испугались, так оторопели, что не предприняли попыток спасти односельчанина, не побежали вдогонку. Для Евстигнея Парамоновича несчастье было предсказано и, стало быть, неотвратимо, он часто-часто крестился трясущейся рукой и бормотал взахлёб: «Свят, свят, свят господь Саваоф! Да воскреснет Бог и расточатся врази его и да бежат от лица его все ненавидящие его!» Потохея же Никодимовича устрашило одеяние черкеса. С этими головорезами повязка тряска, сослали бусурман в Сибирь за кровную месть, а они и здесь животы порют, кишки полощут, пожалуй, похлеще, чем у себя на Кавказе, там людей тьма, все на виду, а в Сибири им раздолье, человек затерян, что иголка в стогу сена. Людей мало, управы ещё меньше: урядник на уезд, а уезд с пол-Польши. Хорошо ещё, что черкес один, а если бы десяток?.. Пропали бы ходоки-бузулаихинцы не за понюх табаку, обманули бы надежды родного села, ждущего их сильней, чем второго пришествия Христа-Спасителя.
Всадник с волочащимся в клубах пыли телом Ивана Бурнашова исчез за поворотом дороги, а Евстигней всё плакал и крестился, и читал едва ли не в двадцатый раз охранную молитву. Потохей тоже не удержался, слезу пустил. Наперебой, словно стараясь убедить друг друга, бородачи расхваливали Бурнашова, уж такой-то он был кошной да благочинный: нравом кроток, на работу сердит, до вина не охоч, на баб не падок. И как только они будут отчитываться перед родителями, что не уберегли такого золотого человека?! Уму непостижно. Оно само собой, в Сибирь сходить – не то что в ночное съездить или, скажем, на мельницу. Могло ведь не Ивана, а кого-нибудь из них зацепить. Это уж как судьба. Она и на печке настигнет. Все под Богом ходят. Эх, грехи, грехи тяжкие!.. Причём Евстигней Парамонович без нажима, но довольно-таки прозрачно намекал, что главный виновник постигшей их напасти Потохей, безбожник и богохульник, и тот, удручённый, не оправдывался.
Когда страшная сила схватила за горло, опрокинула, потащила, и свет померк в глазах, Иван инстинктивно схватился за аркан и не дал петле затянуться настолько туго, чтобы перехватило дыхание. Однако сбросить удавку не представлялось возможности, попытка могла окончиться гибелью. Парень изо всех сил сжимал верёвку привычными к тяжёлой работе руками и волочился на животе, гравий под ним шуршал, пыль забивала глаза и нос. Эх, нож бы! Но самодельный нож, косарь-столовик, в калите, а она свалилась с плеча, на дороге осталась. Да оно и лучше, что так вышло, калита только давила бы на спину и затылок, глядишь, и задушила бы.
Ух и прёт, оглашённый! Экая силища! Будто овсяный сноп обратал! Камешки шебаршат, они навроде шариков-колёсиков, не столько буровят, сколько катят. Сушь, вот и катит, небось по лужам не потянул бы жеребец так шпарко. Надо выдержать, не выпустить из рук аркана! А что дальше?! Дальше-то что?! Ну вот анцибал остановится, вооружён до зубов, а ты, простофиля, с голыми руками. На что надеешься-то?.. Господи, вразуми и спаси!.. Эх, баглаи лопоухие, кто же в Сибирь безоружным ходит?! Так-то так, но где его, оружие, взять? В Бузулаихе бестолку шныхорить, 280 дворов – и ни одного ружья. У барина-то, у Остроградского, и ружья, и пистолеты есть, может, и дал бы, если б мир попросил, да кто ж знал?..
Черкес свернул на просёлочную дорогу, поехал потише. Жеребец перешёл на рысь, потом на шаг. Разбойник зорко наблюдает за серой от пыли добычей: не вскочит ли на ноги? Пистолет наготове. Нет, всё в порядке, жертва не шевелится, руки задохлого вцепились в аркан, они затерпли в предсмертном усилии ослабить петлю, так бывает, ничего нового, ничего подозрительного.
Женщина в черкесском костюме привязала своего карего чёрта к дереву и, в высоких сапогах со шпорами, мужским шагом приблизилась к телу, лежавшему на спине. Почему на спине?! Ведь тащился он на брюхе! Когда это он успел перевернуться?! Почему она не заметила?.. Разбойница подозрительно осматривала неподвижное тело. Может, дёрнула его, когда жеребца привязывала?.. Руки задохлика всё ещё держат верёвку, шары в небо вверзились, застыли, застекленели. Но всё блазнится, что они исподвохи на тебя смотрят, упрекают. Лучше, когда труп лежит ничком, ошабуришь его для верности кинжалом в затылок – и обдирай преспокойно. Всадить бы давленику пулю в лоб, да не след голчить на деле. К тому же смешно и глупо стрелять в мёртвых. Изредка забарантованные оказывались, правда, живы, но, как правило, без сознания. Дорезать избитого, оглушённого, забутысканного легче и безопасней, чем курицу.
Выхватив из ножен кинжал, разбойница прыгнула Бурнашову на грудь, села верхом на него и… вдруг кто-то схватил её за запястья!!!
Это были руки поверженного!!! Схватил крепко и без промашки, значит, отупорил, подстерёг!!! И самое неурочное – во взгляде парня она прочла спокойную уверенность в себе!.. В кошачьих глазах убийцы заметался страх и ярость: обмаргафонил, перехитрил – и кто?! Расейский желторотый лапотник, безусый мальчуга, умеющий только бичом щёлкать да быкам хвосты крутить! Сопляк! Гадёныш!
Варначка силилась вырваться, но безуспешно. Нажимая растопыренными руками вперёд, Иван подался корпусом навздынь, резко мотнул злодейку в сторону – и они поменялись местами. Убийца на земле, а Иван на нём верхом. Что с ним делать?.. Сдать властям?.. Где их тут найдёшь?! Отнять кинжал и зарезать?.. Упаси Бог!.. Нет-нет, всю жизнь потом будет мерещиться перерезанное горло!.. Да и грех, грех великий!.. Лучше привязать ирода к дереву, и пусть он подохнет от жажды и голода!..
Бурнашов прижал разбойницу к земле, всё ещё не зная, не подозревая, что борется с женщиной, буквально распял её, она же, круто изогнув кисть руки, ловчилась ранить кинжалом противника, располосовала ему рукав зипуна. А кинжал-то какой! Костяная рукоятка гладкая, точёная, а лезвие обоюдоострое, с желобком посередине, будто бы для того, чтобы по нему кровь быстрее текла. Про такие кинжалы Иван слышал, но видеть не довелось. Не в силах держать правую руку разбойницы и одновременно разжимать её пальцы, он кинулся обеими руками отнимать кинжал. Вырвал и отбросил подальше в сторону.
