– Верунчик, ну не надо капризничать.
– Это что ещё за «Верунчик»?!
– А что, некрасиво звучит?
– Ладно, допускаю.
– Так когда пойдём в загс?
– Ну… Не знаю… Ты ещё с мамой не познакомился.
– Нет проблем. Пожалуйста, хоть сегодня же.
– Хорошо, пошли.
В тот же вечер был назначен день свадьбы – на 25 июня.
О женитьбе слесаря Волегжанина на спасённой девушке быстро узнали и сослуживцы его, и в Ермаковке. Для Семёна было большой неожиданностью и радостью решение начальства предоставить ему квартиру в строящемся железной дорогой благоустроенном малосемейном общежитии. Это где-то в четвёртом квартале. А пока молодожёнам предстояло поселиться в доме тестя с тёщей.
Две с половиной недели подготовки к свадьбе пролетели в лихорадочной спешке. Времени для любовного воркования жениху с невестой выпадало мало. Уединившись, обычно на коротенькой скамеечке около калитки, они держались довольно скованно. Вера, как бы в знак своей изначальной виноватости и благодарности своему спасителю, давала понять жениху, что готова выполнить любое его желание. Едва молодые люди усаживались рядом, Вера прикасалась своей коленкой к колену Семёна и протягивала ему руки, но на большее не отваживалась. Жених же, несмотря на полную покорность невесты, оставался сосредоточенно-задумчивым, пассивным, не жаждал обнимать, целовать, близость и явная покорность дорогой и желанной женщины не возбуждала в нём мужской прыти. Столько женских губ изведал, обсосал он за годы холостяцкого разгула, что теперь страшился оскорбить властным крепким объятьем, жадным хищным поцелуем ту, которая должна стать его второй половиной, супругой, матерью его детей. Он целовал Веру, конечно, но не в губы, не страстно, а по-братски в щёку, а то в плечо, и тотчас, уткнувшись в поцелованное место лбом, погружался в думы, отключался. С женой всё должно быть не так, как с любовницами, думалось ему, а по-настоящему, всерьёз. Жена – это не партнёрша, а родство душ, полное доверие, союз двух людей навсегда, до конца земного пути.
Людно было на свадьбе Семёна Волегжанина с Верой, собрались на гулянье и деповские сослуживцы, и начальство его, родственники и соседи Селивёрстовых. Слесаря сбросились на чайный сервиз, начальство из директорского фонда выделили изрядную сумму на телевизор. Так что подарков было много. Гремела музыка, вино лилось, как говорится, рекой, и заздравные тосты звучали один за другим. Первым поздравил молодых начальник отдела кадров:
– Уважаемое семейство Селивёрстовых, уважаемые гости! Сегодня мы отдаём за Веру Семёна Волегжанина, нашего замечательного труженика, мастера своего дела, доброго, отзывчивого, смелого, прекрасного по всем статьям человека, даже, можно сказать, героя! Прошу любить и жаловать его так же, как его любим и уважаем все мы, товарищи по работе!..
С глубоким волнением взирали на шумное гульбище жених с невестой. Она заранее договорились, что выпьют на свадьбе только по фужеру шампанского, но, будучи трезвыми, были опьянены музыкой, гомоном, самой атмосферой свадьбы.
– Горько! – раздался чей-то весёлый хмельной возглас, и вмиг был подхвачен дружно гулеванами.
Жених с невестой поднялись, обняв друг дружку за плечи, слились в долгом любовном поцелуе.
Рассказы
Даль сибирская, сквозная
По Московскому тракту идут трое, двоим из них лет по сорок, они кряжисты, бородаты, в шляпах, третий – парень лет двадцати, высок, широкоплеч, крупнолиц, носат, в картузе. Лица ходоков обветрены, с ядрёным загаром. Шагают неторопливо, но споро: на ногах-то лапотки, лёгонькие, липовые, но не потому в лаптях, что родная деревня поскупилась на сапоги, нет, снарядили их честь по чести, у каждого в котомке пара добротных кожаных сапог непогоди дожидается.
– Экая благота-то, вольгота-то, Евстигней Парамонович! Ах, и велика же Русь наша! Ровно слепцы, мы вараксались на своей Бузулаихе, ничего не знали, не ведали. Дожились до тюки, нет ни хлеба, ни муки! И не в тямку нам, беспортошным, что земля обетованная, стал быть, восе она, матушка, невпроглядно лежит! И не в сказке, не за морем, не в тридесятом царстве, не чужая, а своя, великорусская!
– Справедливый гутор твой, Потохей Никодимович! – со вкусом растягивая гласные, напевно отвечал второй бородач в тон собеседнику. – Наша землица, державная, царская. Цари-то, они, ниспошли им Бог велия благоденствия, впредки далеко зырили, умом раскидывали, всё гонодобили, прискребали, чтоб не зачаврела в тесноте натура русская! Вишь кае кадило раздули, конём, подикось, за три года не объехать! Упаси Бог, не объехать вкруговую, я так мекаю своим умишком…
Подобные беседы изо дня в день вели бородачи, только вот в отношении к царю никак не могли достичь единомыслия, Потохей Никодимович не разделял умиления и подобострастия своего товарища к царственной особе государя императора российского, он толковал, что хотя без царя и не обойтись, но, мол, «чем дальше царь, тем больше слободы». Эти политические, можно сказать, споры скрашивали однообразие дороги, долгие и утомительные переходы с редкими встречными, редкими попутчиками на малолюдных сибирских просторах. Парень, как положено молодому, в разговоры старших не встревал, помалкивал да на ус мотал, хотя ус у него ещё не вырос.
Идут, а навстречу женщина на карем коне рысит.
– Здоровы были, коштаны!
– Здравствуй, дорогомилушка!
– В Сибирь дыгаете? – зелёные кошачьи глаза так и рыскают, обшаривают с головы до пят.
– В Сибирь, в Сибирь, истинно так! – угодливо кивали ходоки; что вопрос подозрителен, они раскумекали часом позже: Урал остался за плечами семь недель назад, скоро уж и Енисей, по их расчётам, должен быть, так что глупо спрашивать в самой глубине Сибири, не в Сибирь ли направляются люди.
– Богатущих земель чаете?
– Да-да… само собой… с Божьей помощью, стало быть… Под лежач камень вода не течёт… Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше, – начали было разговор крестьяне.
– Ну-ну, ищите и обрящете, будече сосна на захребеток не обряшится! – почему-то злобно хохотнула женщина. Уж больно молодецки, почти по-казачьи сидела она в добротном седле со стременами. – Желаю фарта! – с непонятной резкостью крикнула она, косо, белкасто сверкнула взором, хлестнула коня, умчалась прочь.
Странная встреча озадачила мужиков. Долго молчали. Ум земледельца неповоротливый, медлительный.
– Чуй, Потохей Никодимович, – сказал наконец Евстигней Парамонович, – чегой-то мине не показалась этая дивачка, уж больно, кесь, дика да зенкаста.
– Да полно, помстилось тебе…
– Нет-нет, допритинно так! И конь страхотный да бешеный. Далеко ль до греха?.. Места глухие… Господи, пронеси хмару мороком!
– У страха глаза велики… Авось обминуется.
– И сон мне нехоровитый нынче привиделся: нибыто бурёнка забрушила меня, пригнела к хлеву рогами, никак не вывернуться, смертынька пришла, да и только! Так всё ятно, как наяву, инда сердце обмерло. И приснилось ещё куриных яиц всрезь два лукошка, а это не к добру, к слезам…
