Подступила последняя четверть учебного года. Свирепая зима неохотно уползала ещё дальше на север, к Ледовитому океану. Под напором яростного солнца сокращались долгие, тяжкие, опостылевшие ночи. Однако снежный покров всё ещё крепко держался в лесу и на загородных открытых пространствах. Лишь обочины дорог с южной стороны изукрасились ажурными льдистыми узорами.
В конце апреля прибыл из Москвы самолётом инспектор министерства просвещения, средних лет щеголеватый мужчина, тщательно отутюженный, приглаженный, наодеколоненный. Московские интеллигенты, как видно, весьма заботятся о своей внешности, не допустят, чтоб волосок из чуба по-хулигански выбился на лоб.
Вначале это заинтересовало Третьяковых, стали думать: уж не толкнуться ли к нему за помощью. Однако же поостереглись: инспектор не побрезговал гостеприимством Хрунько, у него и пообедал, и поужинал, и заночевал, более того, на два праздничных дня остался здесь же, в детдоме, благо приглашений на гулянье было предостаточно. Угощался он и у Гурьевых, и у Адели Гутман.
Промежуток между крыльцом Третьяковых и крыльцом соседки ровным счетом один метр. И случилось так, что вышедший на воздух Валентин увидел напротив себя незнакомого человека, догадался, кто это, заговорил с ним. Когда русский человек под градусом, если он по складу души не агрессивен, то становится откровенным и добродушным. Инспектор поделился со случайным собеседником своими впечатлениями, достаток и радушие сибиряков привели его в восторг: здесь, мол, каждый готов бескорыстно пригласить за праздничный стол даже незнакомого человека.
Валентин ответил, что так и должно быть, и недолго думая пригласил инспектора к себе. Тот не замедлил войти к Третьяковым и усесться за стол рядом с гостями. И похвастался, что поместил на днях в республиканской газете «Социалистическая Якутия» критическую заметку о выявленных недостатках в школах. Но никто на эту реплику не откликнулся.
Когда гости разошлись, родители объяснили сыну, что инспектор – мелкая сошка, ходит подряд по всем квартирам, сшибает рюмки, а его статейка в газете куцая, написана для проформы, ради острастки местного начальства, что жаловаться в Москву через голову Сюльского бесполезно, всё равно оттуда придёт приказ разобраться на месте не кому иному, как самому Сюльскому, так что озлоблять министра, явно симпатизирующего им, нет никого резона.
На другой день, 1 мая, учителя и воспитатели детдома устроили после торжественной линейки пикник возле озера, на живописной поляне, среди соснового леса. Пылал костёр, на жерди тагана в двух ведрах готовили чай и мясной суп. На расстеленных на земле покрывалах грудилось множество закусок: солёные огурцы, солёные грибы, колбаса, балык, квашеная капуста, репчатый лук, консервы.
День выдался солнечный, безветренный, разнеживающий ласковым теплом, и люди спешили насладиться весенней благодатью. Как приятно подставить лицо слепящим солнечным лучам, любоваться ярко пробрызнувшей травкой и умиротворяющей голубизной небосвода, с которого теперь до сентября не посыплется снег. А давно ли всё утопало в сугробах! Ах, как славно попировать на свежем воздухе в кругу друзей, когда человек хмелеет не только от вина, но и от могучих вздохов пробуждающейся природы, от дуновения ветра, от смолистого запаха хвойных деревьев, от льющихся с небес токов животворной энергии!
Когда первая волна гулянки схлынула и потребовалась передышка, люди поразбрелись кто куда и парами, и поодиночке – кто к озеру, кто в лесок. У костра почти никого не осталось. Рядом со Степанидой Мелентьевной сидел бочком Гурьев, держа в руках обглоданные кости. Он воровато взглянул на соседку и прошептал вопросильно, словно просил разрешения:
– Я их сейчас в огонь брошу… Ну, жертву богам принесу.
Кинув в огонь мясные косточки, стал внимательно наблюдать, как они обгорают.
– Это кому жертва-то? – полюбопытствовала христианка.
– Мы, якуты, огнепоклонники. Огонь по нашей вере и есть Бог.
– Но ведь при царе вас всех крестили, у всех имена и фамилии русские.
– Да-да, это так. Свои старые имена и фамилии мы уже позабыли, но вера осталась. Вера крепче разума, её труднее искоренить.
– Та-ак. Ну а в Иисуса Христа якуты верили?
– Верили и теперь верят, но не так крепко. Веры мирно сосуществовали.
– Ну а марксизм как же, Валерий Андреевич? – с усмешкой спросила Третьякова зам. министра просвещения.
Тот виновато улыбнулся, потрогал рукою лоб:
– Марксизм-ленинизм в голове, – и, посуровев лицом, ткнул пальцем в левую половину груди, – а в сердце – Бог!
«Считается, что Советская Россия – страна сплошных атеистов, – думалось Степаниде Мелентьевне, – а на поверку даже министры верят в сверхъестественные силы».
– Я знаю, что с вашей подачи дети стали молиться Христу, – после долгой паузы продолжил разговор Гурьев. – Хрунько хотел вас обвинить в этом, но я в самом зародыше его замысел пресек. Дело-то весьма серьёзное. Растление малолетних могли бы инкриминировать.
– Спасибо, – поблагодарила Третьякова.
Пикник длился долго, до вечера. Спиртного и съестного было припасено вдоволь. Бродя по сосняку, изобиловавшему маленькими уютными полянками, Степанида Мелентьевна случайно стала свидетелем жуткой сцены: Гурьев, схватив жену за её роскошные волосы, прижав к сосне, кричал:
– Сознавайся, что спишь с ним! Сознайся, а то хуже будет!
– Нет-нет, неправда! Я ни в чём не виновата! – твердила истязуемая.
– О боже мой! – невольно вскрикнула Третьякова.
Внезапное появление и вскрик нежелательного свидетеля ошеломили Гурьева, у него непроизвольно разжались руки, Агриппина Константиновна вырвалась и с плачем кинулась наутёк, сосняк мгновенно сомкнулся за её спиной.
– Простите, – пробормотала Третьякова, попятилась, скрылась с глаз.
Кузакова заранее, за два дня до Первого мая, пригласила Валентина к себе в общежитие. В тесной комнате на четверых уселись за стол семеро, двое парней, пятеро девчат. Валентин принёс из дому бражки, девчата раздобыли красного вина и немного самогона. Алкоголь, как и всё прочее, приобреталось только по карточкам и талонам. Не было недостатка и в закусках. Валентин догадался, что Галина расщедрилась, отоварилась в золотоскупке по бонам, то есть по специальным дензнакам, узким, длинным на невиданной радужной бумаге. Боны выдаются рабочим и служащим золотых приисков.
Когда выпили по третьему разу, Валентин почувствовал, что колено Галины прикоснулось к его колену. У них уже вошло в привычку в темноте кинозала держаться за руки. Валентин уже без робости смотрел в глаза любимой и с улыбкой вспоминал, как попервости боялся упасть в обморок, если взглянет прямо ей в глаза.
Какой бы возвышенно-целомудренной и безгрешно-платонической ни была влюбленность молодых, на каком-то этапе взаимное тяготение подталкивает переступить грань чистого душевного поклонения и восхищения и дополнить его физической близостью. Это новое, дотоле ещё не испытанное ощущение занимало их до конца застолья, как праздничный подарок друг другу, как некое приятное открытие в их отношениях.
