– Да что она, сдурела? – свистящим шепотом протянул Грабок. – Я же пошутил. Нет, видел я дурочек, но эта, – бортмеханик покрутил около виска пальцем, – с дипломом.
– Ну вот что, шутник. Иди и отнеси все обратно, – хмуро сказал Торгашов. – Да побыстрее, не то осрамишь девушку.
Выругавшись, Грабок перепрыгнул через забор и, цепляя на брюки репейник, прямиком дунул к Орешкиной спасать свою, а вместе с ней и репутацию всей службы бортпроводников.
В гостинице было отведено две комнаты, одна для бортпроводниц, другая для пилотов. Разделяла их фанерная перегородка. Столовая закрывалась рано, Торгашов позвал Орешкину на ужин, но она отказалась. Поняв, что ее разыграли, молча, не поворачивая головы, прошла к себе в комнату. Пообедав и поужинав одновременно, летчики вернулись в гостиницу и легли отдыхать.
Через час Торгашова разбудил скрип открываемой двери. Он открыл глаза – дверь захлопнулась. В комнате было еще светло, и, полежав немного, он оделся и вышел на свежий воздух. Вокруг гостиницы, прихваченные заморозком, стояли невысокие, одна к одной, березки. Обшитая листовым железом крыша пилотской гостиницы уставилась в сиреневую стынь неба, вдоль забора лежал деревянный тротуарчик, на боках которого цепко держалась, наверное, еще с лета утоптанная до каменной твердости, желтоватая глина. Понизу вдоль тротуара белой оборкой лежал первый нерастаявший снег.
За углом послышались шаги. Оглянувшись, Торгашов увидел Анну Николаевну, она собирала опавшие листья.
– Домой отвезу, пусть братишка посмотрит, – поймав его взгляд, пояснила она.
– Так они такие же и у нас.
– Такие – да не такие, – возразила она, – эти северные. Посмотрите, какие они красивые, – она на секунду замолчала, посмотрела вверх. – И небо здесь не такое – сиреневое.
Торгашов поднял с земли подпаленный холодом красноватый лист, помял его в пальцах, и тот рассыпался на мелкие кусочки.
– Вы вон туда, на вышку посмотрите, – вдруг зашептала Орешкина. – Там орел сидит, такой огромный. Я даже испугалась, какой он большой.
Торгашов пригляделся и увидел на тонком шпиле большую серую птицу. Нахохлившись, она смотрела куда-то через полосу, где серой волосяной щеткой торчал лесок, а над ним догорало небо, обещая на завтра ветреную погоду. И Торгашов вдруг вспомнил свой первый полет в Нюрбу. Было это лет десять назад. Он впервые забрался так далеко на север, впервые увидел белые ночи и запомнил странную тишину, которая была осязаемо живой, казалось, ее можно было потрогать руками. Только куда все девалось? Для чего же он летает сюда? Уже давно жизнь шла по накатанной дороге – рейсы, самолеты, гостиницы, столовые. Все одно за другим, и нужно, наверное, чтоб обвалился потолок или раскололась земля, чтоб отказаться от сложившегося в себе порядка и поглядеть вокруг таким же, как у Орешкиной, взглядом.
Поздно вечером Анна Николаевна сбегала в буфет, купила печенья, пирожков, вскипятила воду, заварила чай, накрыла на стол и пригласила летчиков к себе. Без пиджака, в беленькой кофточке она, как бабочка, летала по комнате, ей очень хотелось выглядеть домовитой хозяйкой. И, надо сказать, получалось у нее неплохо. Она наливала в стаканы чай, улыбалась, рассказывала, как проходила комиссию.
Оказалось, что свой первый рейс она должна была лететь в Москву, но по технической неисправности самолет вернули со старта.
– Все потом говорили: из-за меня, – сокрушенно качала головой Орешкина. – Говорят, как только в Москве узнали, что я лечу, так сразу закрыли все аэропорты. Неужели правда?
– Очень может быть, – сказал Огурцов. – Если судить по сегодняшнему полету. Нам тоже надо было отменяться.
– Что, из-за меня? Разве я виновата, что пассажиры такие ненормальные попадаются? – надув губы, обиженно ответила бортпроводница. – Вот послушайте. Пришли мы на самолет. Вскоре привезли питание, пассажиров. Рассадили мы их, трап уже должны были откатить. Смотрим, бежит еще один. В одной руке чемодан, в другой авоська, а в ней колбаса, пирожки, еще что-то. С ходу на трап залетел, билетом машет: мол, возьмите. Я к старшей: давайте, говорю, возьмем, жалко парня. Та мне: пусть заходит, свободные места есть, только питание у нас по комплекту, на него нет. Я выхожу и говорю: мы вас возьмем, только без питания. Парень глянул на авоську, на меня посмотрел и бах авоську на перрон. Шут с ним, говорит, полечу без питания.
– Анна Николаевна, а у тебя парень есть? – спросил вдруг Грабок, и Торгашов, пораженный даже не самим вопросом, а какой-то новой интонацией в голосе бортмеханика, которого знал, как пять своих пальцев, переглянулся со вторым пилотом. Хоть и пытался Грабок прикрыть свой интерес, нарочитое безразличие выдало его с головой. Оставалось только гадать, в какой момент у бортмеханика маятник качнулся в обратную сторону.
– Был да сплыл, – отмахнулась Орешкина. – Уехал на гастроли? Ну и пусть. Он еще за мной побегает. Подумаешь, Гамлет нашелся. Я, может быть, тоже артистка.
– Мы это сразу поняли, – пряча улыбку, сказал Огурцов.
– Анна Николаевна, ты учишься или как? – вспомнив свою дочь, спросил Торгашов.
– Училась в торговом, два курса закончила. А как только медицинскую комиссию прошла, бросила.
– Так тебе совсем немного осталось, год, – сказал Торгашов. – Надо было закончить, а уж потом сюда.
– Зачем? – удивилась Орешкина. – Я бы все равно в торговле работать не стала. Вы бы видели, мне все девчонки завидуют. Я боялась, что буду плохо полеты переносить. Ничего, долетела и не заметила.
А за окном тем временем начался снег, тихий, теплый, он неслышно падал сверху, мимо освещавшей бревенчатый угол пилотской лампочки, мимо стоявшей под ним железной бочки, и укрывал плотным пушистым ковром землю!
– Ой, снег! Как я люблю снег! – восторженно сказала Орешкина, поглядывая в окно. – У нас на деревьях листья, а здесь уже снег, зима.
Торгашов смотрел на нее и думал: это сейчас, в первые дни, для нее праздник, а потом начнутся будни. Она еще не знает, что за рекламным проспектом, на котором в белых перчатках улыбается бортпроводница, не видно грязных северных аэропортов, холодных, продуваемых со всех сторон гостиниц, где нет теплого туалета и где один умывальник на всех. За все это придется расплачиваться. Женщине от роду предусмотрено быть хранительницей очага, а кто же хранит очаг между небом и землей, от одной гостиницы до другой? Тут хранишь не свое – чужое. А время в полетах летит, не остановишь, не успеешь оглянуться – месяц прошел, а там, глядишь, и год упорхнул за хвост самолета. И все равно где-то в глубине души он завидовал ее молодости, даже тому, как она в кабине поставила Грабка на место. Счастливое время, когда еще не боятся показать себя. И он поймал себя на том, что беспокоится даже не за Орешкину, а за дочь, которая тоже мечтает летать бортпроводницей. Нет-нет, куда угодно, только не сюда.
На другой день к Нюрбе подошел холодный фронт, началась пурга.
Бортмеханик, человек основательный, запасливый, достал из чемоданчика свои байковые шаровары и предложил Орешкиной. Она взяла шаровары, приложила их к подбородку, на секунду замолчала, подыскивая нужные слова.
