Поначалу он все подливал ему в рюмку, но увидев, что Санька не пьет, похвалил:
– Молодец. Не надо в нее без нужды заглядывать. Я вот не помню, отец твой пил или нет?
– Выпивал, – ответил Санька. – Но редко.
– Хороший Николай был, работящий, – сказал Вениамин Михайлович. – Вот только что-то его с дедом мир не брал.
Санька молча посмотрел на дядьку. Многого он не знал, но кое о чем догадывался.
Отец был в семье старшим. Дед разъезжал по экспедициям, все хозяйство тянул на себе отец. Мать часто говорила: я у них как батрачка, и настояла переехать в город. Купили в предместье дом, обзавелись хозяйством. Дед писал письма, звал обратно в Елань. Отец колебался, но не ехал. «Попадешь опять в кабалу, – говорил он. – Шага не даст сделать». А бабка приезжала часто, чтоб понянчиться, и на праздники приезжала. Но потом, когда не стало отца, как обрезало: каждому хватало своих забот.
Вениамин Михайлович не был ни разу.
– Как там твои братья, сестры? Старшей сколько, должно быть, за двадцать? Замужем, наверное? – спрашивал Вениамин Михайлович.
– Семнадцать. Школу нынче закончила, – отвечал Санька.
– А остальные?
– Учатся.
– Ну а ты машину, наверное, имеешь?
Санька подумал: хорошо бы сейчас поразить дядьку, сказать, что все у него есть. Но чем он мог похвастать? Летает с одним талоном в пилотском свидетельстве, а полеты без талона – все равно, что жить, как говорят юристы, с отсроченным сроком исполнения приговора.
Добром мать с отцом помянул – и на том спасибо. Напомнил дядька об отце, и Санька отмяк. Еще немного, и он бы рассказал, как они жили все это время, но Вениамин поспешил дальше, мать и отца вспоминал для себя, что мол, тоже не забыл их.
Жили они в небольшом деревянном доме на окраине города в Барабинском предместье. Дом был построен на скорую руку из горбыля и обрезных досок, засыпнушка, как тогда говорили. Отец думал скоро снести ее и построить бревенчатый дом, но мечта так и осталась мечтой. Один за другим рождались дети. Пока были маленькими, вроде бы всем места хватало – вдвоем, а то и втроем на одной кровати, но подросли, и стало тесно. И тогда отец решил: пора. С мыслью о бревенчатом доме пришлось расстаться сразу же. Конечно, заманчиво было иметь такой дом. Но каждый, прежде всего, рассчитывает на собственные возможности. А вот их-то у Храмцовых и не было. Посудили, порядили и решили сделать дом шлакозаливной – взять машину цемента, а шлака – он дармовой, котельная рядом – за пятерку навезут столько, на всю улицу хватит. В начале апреля купили цемент, привезли шлак, осталось дело за лесом. Поехал отец в леспромхоз. На обратном пути машина опрокинулась.
До чего же живучи засыпнушки! Вот и отца уже давно нет, а она до сих пор стоит посреди улицы, среди крепких бревенчатых домов. После училища Санька сделал небольшой ремонт: заменил пол, утеплил стены. Пробовал он получить благоустроенную квартиру, но ему отказали, за ними числился дом, а владельцам частного сектора жилплощадь не полагалась.
Многое бы мог рассказать Санька, да тут к Храмцовым зашел Шипицын. Дед вышел из-за стола встретить председателя.
– Я к тебе на минуту, Михаил Осипович, – сказал Шипицын. – Дело есть. Хочу тебя в город послать. Совещание пчеловодов там намечается.
– Спасибо, что не забываешь, Адам Устинович. День-то у меня сегодня какой. И радостный и печальный. Внук вот приехал, Александр. Летчик единственный в родове. Заодно Мотю помянули все разом. Печаль и радость – все в один день.
– Да, хорошей, душевной была Матрена Степановна, – усаживаясь за стол, сказал Шипицын. – Не в обиду будет тебе сказано, она у тебя в доме заместо председателя была, с колхозом своим управлялась. Великое терпение имела, и детей подняла, и тебя около себя удержала.
Дед потупил глаза, смахнул со стола невидимые крошки.
– Что было, то было, – моргая глазами, сказал он. – Что имеем – не жалеем, потерявши – плачем. Вот хорошо, дети, внуки собрались, не забывают деда. Трудно стало собраться всем вместе. Помню, раньше дрова пилить или сено косить идем, душа радуется. Артель. Вот ты меня на совещание хочешь послать. Премного благодарен. Только какой прок от всех этих мероприятиев? Воздух сотрясаем. Говорим, говорим, а пасек-то раз-два и обчелся. Не хотят держать пчел.
– Вот ты об этом там и скажи, – заметил Шипицын. – Для этого я, собственно, к тебе и зашел.
– Куда мы, Адам Устинович, идем? Охоты не стало, пруд загубили, – решил до конца высказать свои обиды дед. – Куда ни ткнешься – везде машины, химия. Раньше без них обходились. Поля вручную пропалывали, конечно, нудная была работа. С утра до вечера спины не разогнешь, но зато какие урожаи были! Это уж потом нашелся разумник, облегчил крестьянский труд. Самолеты стали сорняк драть. Радовались. Ведь вроде и сорняк загибается, и урожай, говорят, на центнер, а то и на два прибавляется. А до тех урожаев все равно не дотягивают. А почему? Почему, я спрашиваю. Вот ты, как председатель колхоза, ответь. Что, земля наша хуже стала, обеднела, высохла или зерно другое стало?
– Здесь, Михаил Осипович, много причин, – подумав, ответил Шипицын. – Вот возьми двух соседей. У одного и морковь уродится – любо-дорого посмотреть, и огурцы, и картошка. А у другого – пшик. А вроде бы и пропалывают. Только один и вовремя польет, и удобрение внесет, и прополет, а другой – то ему некогда, то еще что-нибудь. В конце концов махнет рукой, мол, само вырастет. Сам знаешь, на ухоженной собаке и шерсть блестит. Или вот другой пример. Самолет мы для прополки вызываем. Молодые ребята, красивые, горячие, все знают, все умеют. А что они в сельском хозяйстве смыслят? Ровным счетом ничего. Прилетели – улетели. Будет урожай или нет, их это мало интересует.
– Адам Устинович, ты это зря, – чувствуя на себе Катин взгляд, громко сказал Санька. – Кое-что и мы понимаем. Не надо так. Что, вы думаете, мы не знаем, для кого работаем. Для себя, для всех нас работаем. Вот скажите, хлеба по стране мы стали выращивать больше? Больше. А отчего? Машин стало больше, удобрений, гербицидов. Вон в Америке все механизировано, и нам надо то же делать. Это хорошо, что у колхозника времени стало больше. Ты, дед, то время вспомнил, когда поля вручную пололи. А что хорошего? Как лошади пахали от зари до зари. А мы одни за весь колхоз пропалываем. Сколько рук высвободилось. Жалуетесь, того нет, другого не стало. А посмотри на стол. И рыба, и мед, и мясо. Все есть. А вспомни, что в войну ели.
– Тебя в то время еще и в проекте не было, – усмехнувшись, сказал дед. – Ты бы лучше послушал, что старшие говорят. Может, вам, молодым, и дальше видно, только вот я думаю – применение яда для прополки – чистое вредительство. Умные люди в этой самой Америке давно поняли – не применяют где попало. Я ведь как только твой самолет увидел, так сразу же пчел подальше в тайгу на старые покосы увез. От греха подальше. У нас ведь: то прогноз не оправдался, то разворот не на той высоте сделали. Ягод ноне много, грибов. Из-за вас все запретили собирать. Видано ли дело, у нас в самый неурожайный год из тайги что-нибудь да было. А нынче тишь. А в огородах что творится? Пошел я на той неделе картошку посмотреть. Гляжу, стоит. Лебеды нет. Чистая. Я обрадовался, полоть не надо. А пригляделся, ботва вся объедена. Гусеница проклятая за нее взялась. И сад вон попортила. Я и мылом пробовал опрыскивать, и дихлофосом. Помогает, но мало. Да и запах. Химия, она и есть химия. После и есть не будешь. Все в мире стронулось, – продолжал дед, – белое стало черным, черное – белым. Раньше танцы как танцы, а сейчас дискотеки. Слово-то какое придумали. Нальют шары – и давай дергаться. Ритм, говорят, ловят. А что за танцы, если девку пощупать нельзя. Все перемешалось, точно все с ума посходили. Девки в парней превратились, парни – в девок. Прошлым летом я в город ездил. Зашел в автобус, вижу: впереди девка в брюках стоит. Я ей деньги: возьми, девушка, билет. Та поворачивается и на весь автобус: «Я, тебе, дед, не девушка». Ну, я ей в ответ: «Нашла, дура, чем хвастаться». Пристыдил, думаю. И только потом до меня дошло, что давал-то деньги на билет парню.
