Кира блестяще сыграла роль невесты и в спектакле, и в жизни. Осенью она поступила в Щукинское училище.
– Александр, перебирайся в Москву, – приезжая на каникулы, говорила она. – Нам необходимо быть вместе. Ты знаешь, там, в Москве, я часто ловлю себя на мысли, что тебя нет, ты приснился. Разве что самолеты напоминают. Ты пойми, здесь ты один человек, там сразу же другим становишься. Обстановка, люди – все там другое. Все видится по-иному. Давай купим квартиру, я договорюсь, мне пойдут навстречу, как-никак я замужем. Все неповторимо: время, ты, я. В жизни все надо делать вовремя, чтоб не бежать, не догонять поезд. Определиться и не порхать вокруг да около. Тот, кто ставит перед собой высокую цель, тот и достигает многого. Ты пойми, не смогу здесь я жить. Мне нужен театр. Где я здесь буду играть, для кого?
Храмцов соглашался с нею, но кончались Кирины каникулы, она уезжала в Москву, и все шло по-прежнему.
– Не по себе дерево срубил, – говорила мать. – Пустой билет, помяни мое слово. Разные вы.
– Что значит не по себе? – горячился Санька. – Что я, урод какой?
Честно говоря, уезжать ему не очень-то хотелось. Один раз, еще до знакомства с Кирой, у него была возможность остаться жить в другом месте. По распределению направили его работать в Чимкент. И работа была, и фрукты круглый год. Но не смог он жить там, потянуло домой. Всеми правдами и неправдами добился он перевода в Иркутск. Конечно, Москва не Чимкент, тут стоило подумать.
Санька попытался представить Киру здесь, в Тельбе, в этой гостинице, и не смог. Предложи он ей переехать сюда, она бы, наверное, посмотрела на него, как на чокнутого.
Сверху, набрав силу, сквозь темень проклюнулись звезды, воздух дрогнул. На стоявшем неподалеку тополе зашевелились листья. От реки потянуло сыростью. Саньке показалось: кто-то большой и невидимый тяжело вздохнул и устало перевернулся на другой бок. Он понял – ночь забралась на макушку и пошла под уклон.
Ох уж эти ранние подъемы. Засиделся Санька вечером, а утром пришлось расплачиваться – глазам больно, словно в них песок насыпали.
Едва вышел из машины, как холодок опахнул его, и все прошло: и тяжесть в голове, и зябкость, и ломота в теле.
Неподалеку от самолета, около небольшого костерка, сидел сторож, на таганке висел котелок с чаем. Санька зашел в самолет, включил радиостанцию – принять прогноз погоды. Едва надел наушники, как из эфира налетели музыка, шорох, постукивание, чужая непонятная речь. Будто попал в незнакомый город. Он повернул шкалу настройки, зацепил знакомый голос иркутской радистки, записал прогноз и уступил место техникам. Те уже сняли чехлы, струбцины, готовили двигатель к запуску. Тем временем Карасев проинструктировал сигнальщиков, и они, прихватив флаги, уехали на поля.
Начали обрабатывать ближнее к аэродрому поле. Сразу же после взлета, едва набрав положенные пятьдесят метров, Санька круто развернул самолет и со снижением пошел на первого сигнальщика, второй угадывался где-то там впереди, на другом конце поля. Проскочив кромку поля, Карасев открыл кран. Зашипел сжатый воздух, за самолетом потянулся серый, похожий на марлю, шлейф. Накрыв им край поля, они набрали высоту, развернулись и зашли с другой стороны.
Земля раскачивалась под самолетом, как на качелях, уходила вниз, крутилась, мчалась навстречу, показывая пятнистую, поврежденную гусеницей землю. Горизонта не было видно, стояла густая дымка, казалось, они кружат в каком-то огромном сером мешке.
Вера сидела на ящике возле будки и что-то записывала на бумажке. Санька посматривал на нее, но из кабины не выходил. Он еще не знал, как вести себя с ней дальше, понимая, что той, прежней, Верки уже не существует. В этом он успел убедиться.
Карасев в перерывах между полетами выскакивал из самолета, подходил к Вере – якобы узнать, что она там пишет, о чем-то спрашивал. Она снизу вверх смотрела на него, смеялась. Храмцов с каким-то ревнивым чувством наблюдал за ними, не мог он вот так же просто подойти и говорить с ней.
– Хороша Маша, да не наша, – вернувшись в кабину, говорил Карасев. – Говорит, замужем. По-моему, цену набивает. А так – ничего. Если у них здесь все такие, я бы не прочь прилететь сюда еще раз.
Санька промолчал. После стычки в гостинице между ними все вроде бы пошло по привычной дорожке. Утром встали, каждый занял отведенное кресло: Санька – левое, Карасев – правое, и разговоры вроде бы пошли прежние, но вместе с тем что-то сломалось между ними, лопнуло, как та бутылка о подоконник. Храмцов старался вести дело так, будто ничего не произошло, зная: самый верный способ испортить то, что еще осталось, – это начать выяснять отношения.
Вечером к ним в гостиницу приехал Анатолий. Санька удивился: на брате был серый в полоску костюм, белая рубашка, галстук. Правда, костюм сидел на нем мешковато, видно, не привык он к нему, надел по случаю.
– Я за тобой, – сказал он Саньке. – Дед послал. Вся родня у него собралась. Сегодня год прошел, как бабки Матрены не стало. Решили помянуть.
– Ты знаешь, завтра рано вставать, – растерянно проговорил Санька. – Сам видел, мотылек душит.
– Да брось, не задушит, – перебил его Анатолий. – Поехали. Когда еще вместе соберемся? Сегодня суббота. Ко мне не едешь, хоть к деду сходи. Ну, отругал он тебя. Кого наш дед не ругал? Тебе раз досталось, а вот мне чуть ли не каждый день. Я честно тебе скажу, отца меньше боюсь, чем деда. Мы-то еще видимся, а вы как отшельники. Откололись от родни. Даже к бабке на похороны не приехали.
– Нам, Толя, телеграмму забыли послать, – грустно улыбнувшись, сказал Санька. – Я только через месяц узнал, что она умерла.
– По-моему, послали, – наморщив лоб, стал припоминать Анатолий. – Клавдия Михайловна этим занималась. Забегались тогда, может, и послала, да не дошла, а может, адрес перепутали. Все бывает. Но все жалели, что вас нет.
– Здесь и думать нечего, съезди, – посоветовал Карасев. – Бензина в баках у нас осталось на донышке, завтра, пожалуй, только к обеду начнем, если машина из города подойдет. Чуть больше поработаем, наверстаем.
Храмцов достал чистую рубашку, взял у дежурной утюг, прогладил рубашку, прицепил погончики.
Через полчаса они уже были на станции. Обычно Санька приезжал сюда ранним утром на поезде. От станции к дому деда можно было добраться двумя путями: по улице мимо Катиного дома, потом свернуть в проулок и подняться в горку. Другой был короче – вдоль железной дороги. Они приехали со стороны переезда.
Во дворе деда было полно народу. Дядек и теток Санька узнавал сразу. Они стояли кучкой, точно связанные одной веревкой, около крыльца. То и дело хлопала ведущая в огород калитка. Между кустов и грядок шныряли ребятишки, их было так много, что Санька растерялся.
«Из одной родни целый колхоз получится», – подумал он.
Встретили его хорошо, хлопали по плечам, обнимали. Тетки, как это, наверное, и положено в таких случаях, пустили слезу. И Санька вдруг почувствовал: ему тоже хочется рвануть на груди рубашку, освободить переполненное любовью к своей многочисленной родне сердце и вместе со всеми зареветь. На миг став прежним маленьким Санькой, он сглотнул подступивший к горлу комок, растерянно улыбался, жал ответно руки.
