Минут через тридцать железная дорога вывела его на просторную заболоченную низину. Прошив ее насквозь у самого горизонта, точно в игольное ушко, дорога уползла в темное отверстие железнодорожного моста. Чуть левее виднелся город.
Серый, дымный – совсем не таким он видал его на фотографии, которая висела в избе-читальне. Рядом в лесочке глухо ударил колокол. Колька вздрогнул, пошарил по сторонам глазами. Справа, метрах в ста за озерком в лесочке, разглядел маковку деревянной церквушки.
Как петух на зорьке, еще не прочистив горло, колокол брякнул и, словно испугавшись самого себя, замолк. Затем, услышав солидный и мощный бас колокола Иннокентьевского монастыря, точно заторопился ему вслед и, уже не стесняясь, забил изо всех сил. Казалось, еще немного, и он расколется или, пуще того, выпрыгнет из своей деревянной одежонки. Но сухой отрывистый голосок сделал свое дело – разбуженно, на всю округу, печально и торжественно выводил державную песню Иннокентьевский.
Колька знал, Иннокентьевский был мужским монастырем, и он стал искать женский, который, по словам тетки, находился неподалеку, на противоположном берегу Ангары.
Он еще не знал, что слышит колокола Иннокентьевского последний раз. Вскоре опальным колоколам вырвут языки и, при большом стечении ропщущего народа, сбросят на землю. Ночью тайком поднимут с двухметровой глубины, разобьют на куски и, сгрузив на телеги, отправят переплавлять в город на завод.
Впереди Кольки в опрятной городской одежде шла женщина, семенила тонкими птичьими ножками. Она несла увязанные стопкой книги. Заслышав колокольный звон, поставила книги на землю; упала на колени и, крестясь, начала класть поклоны в сторону Иннокентьевского.
Вблизи она оказалась гораздо старше, почти старухой. Колька хотел было обойти ее, но, поколебавшись, решил спросить, правильно ли идет.
– Туда, туда, – заправляя под платок волосы, быстро ответила старушка. – Держись только левой руки, справа болотина, утонешь. – Вскинув сухую руку, она положила на себя крест. – Ты зриши, всемилостивая, немощи наши, озлобление наше, нужду, потребу нашу, услышь нас и не лиши нас помощи твоей державныя. Рассеянных собери, заблудших на путь правый наставь, старость поддержи, воздвигни нас из глубины греховныя…
– Давайте я вам помогу, – подождав, когда бабка закончит молитву, предложил Колька.
Она испытующе глянула на него, заколебалась, но Колька, не дожидаясь согласия, взял книги, протянул старухе балалайку, чтоб не думала, что сбежит.
«Прохлопал свое, теперь неси чужое», – увидев, сказал бы сейчас отец.
Позже, разгадав его, люди будут пользоваться этим. Но никогда он не роптал, делал за себя и за других, хотя редко получал благодарность, даже наоборот, злились, называли дурачком, а он посмеивался: «Кто умеет – делает, кто не умеет – языком треплет».
Когда до ближайших домов осталось метров сто, дорогу преградило узкое, наполовину пересохшее озеро. Старушка пошла в обход, Колька же решил сократить путь и рванул на другую сторону по кочкам. Уже у самого берега нога соскользнула, и он, хватая зеленую болотную ряску, провалился в холодную жижу. По инерции дернулся разок-другой и, чувствуя, что проваливается все глубже и глубже, испугался.
– Бабуся, бабуся, помоги, провалился я!
Старушка мелкими шажками обежала болотину, у крайнего забора подняла с земли жердь, волоком подтащила к берегу и, обдавая жирными брызгами, стала пихать ее Кольке. Он схватил жердину одной рукой, а другой взгромоздил на нее книги. Старушка поднатужилась, потащила его к себе.
На берегу Колька стал счищать щепками с одежды жирную, налипшую толстым слоем грязь. Когда дошел до ног, вспомнил: на нем были сапоги. Он хотел броситься обратно, но старушка крепкими пальцами схватила его за рукав и показала глазами на выпрыгивающие из черной жижи пузыри, тихо сказала:
– Смотри, во второй раз не отпустит.
И Колька, напуганный даже не смыслом сказанного, а тем, как это было произнесено, дрогнул. Хоть и жаль сапоги, но себя жальче.
Так и пошли они по улице. Впереди бабка с балалайкой, за ней, загребая пыль грязными штанинами, босой Колька. Если бы сейчас встретила тетка Марья, да что там она – родная мать не узнала бы его.
Старушка привела к себе, налила в таз воды, он снял штаны, вымыл пахнувшие болотом ноги, затем вышел во двор, сел на истыканную колуном чурку и стал смотреть на распоротый угол дома: из прорехи до самой завалинки высыпалась земля, на крытую драньем крышу, на старуху, уже вовсю хлопотавшую по хозяйству. Чуть наискосок, за крохотным огородиком, из кустов темными окнами на него исподлобья смотрел обнесенный крепким тесовым забором бревенчатый дом.
– Бабуля, а где Марья Коршунова живет? – спросил он.
– Марья? Так она напротив.
– А это чей дом? – Колька показал большим пальцем через плечо.
– Этот? – старушка выпрямилась, проследила за Колькиной рукой. – Это Евсея Мартыновича Брюхина, хозяина и благодетеля нашего, – уже другим, церковным голосом, перекрестившись, ответила она.
Глава 4
Вечером, зажав под мышкой балалайку, Колька пошел к Марье.
– Дураков и в алтаре бьют, – выслушав его, совсем не зло сказала она. – Придет Коршунов, подумаем, что с тобой делать. – И, улыбнувшись одними глазами, добавила: – Коли принес балалайку, играй, артист из погорелого театра.
Обрадовавшись, что Марья не помнит зла, Колька не заставил себя долго упрашивать, ударил по струнам и запел свою коронную:
Ты Подгорна, ты Подгорна, широкая улица.
По тебе никто не ходит, ни петух, ни курица.
Если курица пойдет – то петух с ума сойдет…
В городской, непривычной для Колькиного взгляда одежде тетка выглядела моложе, чем в деревне. В чем причина, он понял позже: теперь Марья молилась не на попа, а на механика с аэродрома.
Федор Коршунов – высокий, под потолок, молодой парень, поскрипывая хромовыми, собранными в гармошку сапогами, внимательно оглядел Кольку с головы до ног. Колька тут же выпятил грудь, ему захотелось выглядеть постарше, посолиднее.
Врастяжку, точно вытягивая из себя клещами каждое слово, Коршунов сказал, что так и быть, поговорит с начальством. Через пару дней он взял его на аэродром, там выдали форменную фуражку, поношенные сапоги и назначили аэродромным рабочим. В его обязанности входило мыть полы, подметать стоянки, убирать мусор. Чтобы не зависеть от своенравной тетки, жить он стал у монашки. Приглянулся он ей, за что ни возьмется – все ладится. И дров наколет, и печь затопит, а уж на балалайке начнет играть, так ноги сами в пляс просятся. Не квартирант – находка.
Вскоре Николай познакомился со своим одногодком и соседом Ленькой Брюхиным, крепким конопатым детиной. Тот, как и Рябцов, числился аэродромным рабочим, но Кольке до Леньки – как до луны. На Брюхине был форменный китель с медными пуговицами, на которых были выдавлены крылышки, слева на кармане прицеплен значок Осоавиахима. Вот форменную фуражку он почему-то не любил, носил шитую на заказ, в крупную клетку, модную кепку, из-под которой выпирал рыжий густой чуб.
