– Ну да. А потом вдруг понимает, что женщины всегда будут узницами того, как мужчины их себе представляют, и чтобы доказать свою любовь к нему, когда полицейские приходят арестовывать их обоих, сжигает все фотографии и сама погибает в огне. Первой сгорает ее одежда. Как на твой взгляд?
– Чушь собачья.
– Мы так и подумали, как только увидели. Поэтому тут же уволили режиссера, перемонтировали и снимали еще день. Теперь на свидание она приходит с рацией. А когда начинает в него влюбляться, узнает, что он убил ее брата. Однажды ей снится, что на ней сгорает одежда, а потом она идет его брать с группой захвата. Но его застреливает ее младшая сестра, которую он тоже поимел.
– Разве это лучше? Он трясет головой.
– Мусор. Если бы она позволила использовать для обнаженной натуры дублершу, все вышло бы гораздо лучше.
– Как тебе синопсис? – Что?
– Моего сценария? Тот, который я тебе послал?
– Ну да. Твой синопсис. Понравился. Всем понравился. Великолепно. Потрясающе. Мы все в восторге.
– И что теперь?
– Ну, как только все смогут его проглядеть, соберемся и обсудим.
Похлопав меня по спине, он ушел и оставил меня слоняться без дела – в Голливуде. Я решил написать короткий рассказ. Перед отъездом из Англии мне пришла в голову одна мысль. Кое-что про маленький театр на пирсе. Фокусы. По крыше стучит дождь. Зрители не способны отличить магию от иллюзии. Зрителям вообще безразлично, что каждая иллюзия реальна.
В тот день на прогулке я купил в «почти круглосуточном» книжном несколько справочников по фокусам и иллюзионизму викторианских времен. Рассказ или, во всяком случае, его основа, уже сложился у меня в голове, и мне хотелось поглубже в нем покопаться. Сев на скамейку во дворике, я стал просматривать книги. В рассказе обязательно нужно создать определенную специфическую атмосферу.
Я читал про фокусников-карманщиков, у которых карманы были набиты всевозможными мелкими предметами, какие только можно себе вообразить, и которые по первому требованию доставали все, что бы вы ни попросили. Никаких иллюзий, просто достойный восхищения подвиг организованности и памяти. На страницу упала тень. Я поднял глаза.
– Здравствуйте, – сказал я чернокожему старику.
– Сэ-а, – отозвался он.
– Пожалуйста, не называйте меня так. Иначе кажется, что мне следовало бы носить костюм или галстук. – Я назвал свое имя.
А он сказал мне свое:
– Благочестивый Дундас.
– Благочестивый? – Я недоумевал, правильно ли его расслышал.
Он гордо кивнул.
– Иногда я такой, иногда нет. Меня так мама назвала, и это хорошее имя.
– Да.
– И что вы тут делаете, сэ-а?
– Сам толком не знаю. Думаю, мне полагалось писать кино. Во всяком случае, я жду, когда мне велят садиться за сценарий.
Он почесал нос.
– Тут много кто из киношников останавливался. Если бы я начал обо всех рассказывать, до второго пришествия бы хватило.
– А кого вы любили больше всего?
– Гарри Лэнгдона. Вот уж кто был настоящий джентльмен. И Джорджа Сэндерса, он был англичанин, как вы. Он говаривал: «А, это ты, Благочестивый, помолись за мою душу». А я ему в ответ: «Ваша душа на вашей совести, мистер Сэндерс», но я все равно за него молился. И Джун Линкольн.
– Джун Линкольн?
Его глаза сверкнули, он улыбнулся.
– Она была королевой серебряного экрана. Она была лучше их всех: лучше Мэри Пикфорд и Лилиан Гиш, Теды Бары или Луизы Брукс… Она была самая лучшая. У нее было «это». Вы знаете, что такое «это»?
– Сексуальная привлекательность.
– Нечто большее. В ней было все, о чем вам когда-либо мечталось. Вы видели изображение Джун Линкольн, и вам хотелось… – Замолчав, он описал рукой пару-тройку кругов, точно пытался поймать ускользающие слова. – Ну, не знаю. Может, стать на одно колено, как рыцарь в сверкающих доспехах перед королевой. Джун Линкольн… Она была лучше всех. Я рассказал про нее внуку, он пытался найти что-нибудь на кассете для видеомагнитофона, но без толку. Все пропало. Она живет только в памяти таких стариков, как я. – Он постучал себя по лбу.
– Она, наверное, была замечательная. Старик кивнул.
– А что с ней случилось?
– Повесилась. Судачили, мол, это потому, что с приходом звука ее ждало бы забвение, что она не смогла бы пробиться, но это неправда: у нее был такой голос, который, раз услышав, уже никогда не забудешь. Легкий и согревающий, как кофе по-ирландски. Кое-кто говорил, мол, ей разбил сердце мужчина или женщина, а другие утверждали, что во всем виноваты игорные долги, или гангстеры, или выпивка. Кто знает? Времена тогда были бурные.
– Надо думать, вы слышали, как она разговаривает? Он усмехнулся.
– Она сказала: «Можешь узнать, куда подевалась моя накидка, бой?», а когда я ей ее приносил, она говорила: «Ты красивый, бой». А мужчина, который с ней был, сказал: «Не дразни прислугу, Джун», а она улыбнулась, дала мне пять долларов и сказала: «Ты ведь не в обиде, бой, правда?», а я только головой затряс. И тогда она так губки сложила, ну знаете?
– Недовольную гримаску?
– Навроде того. Но я вот тут ее почувствовал. – Он постучал себя по груди. – Эти губы. Такие любого с ума сведут.
Он прикусил нижнюю губу, сосредоточившись на вечности. А я спросил себя, где он сейчас и в каком времени. Тут он снова поглядел на меня.
– Хотите увидеть ее губы?
– О чем вы говорите?
– Пойдемте со мной.
– Что мы?..
Мне привиделся отпечаток губ в бетоне, точно отпечаток ладоней перед «Китайским театром Грамена»
[11]
.
Покачав головой, он приложил палец к губам, призывая к молчанию.
Я закрыл книги. Мы прошли через двор. Дойдя до пруда с рыбами, он остановился.
– Посмотрите на Принцессу, – велел он.
– Ту, с красным пятном, да?
Он кивнул. Рыба напомнила мне китайского дракона, светлого и мудрого. Призрачная рыба, белая, как старая кость, если не считать алого пятнышка у нее на спине – в дюйм длиной и изогнутого. Рыба как будто застыла, чуть трепетала в воде, размышляла.
– Вот оно, – сказал старик. – У нее на спине. Видите?
– Не совсем вас понимаю.
Он помедлил, уставясь на рыбу.
– Может, сядете? – Я поймал себя на том, что остро ощущаю возраст мистера Дундаса.
