Глава одиннадцатая
1
Американские истребители исчезли так же внезапно, как и появились. Видно, гроза их напугала. Где-то к концу первого часа полета ТБ-7 оказался в эпицентре этой самой грозы. Картина была жуткая. Мощные вихревые воздушные потоки, грохочущее небо, нескончаемые вспышки молний, которые, казалось, били прямо в борт самолета… Штурвал буквально плясал в руках первого пилота, и машину то и дело бросало из стороны в сторону. Пришлось поднимать бомбардировщик на пятикилометровую высоту. Но американцы уже за ними не последовали.
– Ну наконец-то! – выдохнул Козырев и потянулся к портфелю, где у него была припрятана еще одна бутылка коньяка. Достав ее, сказал: – Армянский! Только вот закусить будет нечем – все съели…
Жора, еще не успевший прийти в себя от переживаний, рассеянно улыбнулся.
– Армянский? – машинально переспросил он. – А до этого какой мы пили?
– Грузинский… Но этот считается лучше, – заметил Козырев.
Рассветная муть. Начало всех начал. Робкое движение всколыхнувшихся добрых чувств. На душе полегчало, и можно было говорить о всякой ерунде.
– А вы пробовали когда-нибудь немецкий шнапс? – неожиданно спросил Жора москвича, который в эту минуту пытался открыть бутылку.
– Приходилось, а что? – у Козырева лицо покраснело от натуги, однако в предрассветной мгле этого никто не видит.
– Да так, ничего… Дрянь несусветная, – заявил Бортник, проглатывая слюну. «Ну что же ты, дядя, так долго возишься с этой бутылкой? Разве не видишь, что мы с Лешкой сгораем от нетерпения. Ведь столько пришлось пережить – пора бы и расслабиться. А ты… Сразу видно, тыловая крыса! Это у них, фронтовиков, на войне не было времени, чтобы разводить канитель. Зубами все пробки рвали. Лишь бы поскорее выпить и забыться…»
– Верно, дрянь, – соглашается москвич. – Да у них все дрянь. Возьми колбасу или кофе – сплошной эрзац.
– Наверное, потому и погнались за чужим добром, коль свое ни к черту, – усмехнулся Алексей.
– А то! – произнес Козырев. – У них ведь ни нефти своей, ни золота, ни древесины… Нет, вы понимаете? Плодородный слой земли – и тот вывозили с наших полей! В общем, грабили – будь здоров. Но за это и поплатились. Получилось, как в той поговорке: на чужой каравай рот не разевай.
Ему наконец удалось справиться с пробкой, и вот уже янтарная тяжелая влага, вырвавшись наружу, забулькала в стакане.
– Давай, брат, за победу, – сунул он стакан Жакову.
Алексей медленно выпил коньяк и, крякнув, занюхал его рукавом.
– Теперь ты, – снова плеснув в стакан, сказал старшой Жоре.
Козырев пил последним. Налив себе с полстакана, он на мгновение застыл в каком-то сосредоточенном припадке мысли, потом вдруг с шумом выдохнул и выпил.
– Ну, а теперь давайте сразу по второй, – даже не закусив, предложил он. – Не каждый ведь день за тобой гоняются американские самолеты.
– Да они вроде и не гонялись, – проговорил Алексей.
– Все равно было жутковато, – честно признался москвич. – Со мной, например, такое впервые случается.
Они снова выпили. На душе порозовело. С новой силой захотелось жить. Вот так всегда: стоит человеку испытать стресс, как у него тут же меняется отношение к жизни. Той самой, которая еще недавно казалась ему скучной и серой. Он начинает ее больше любить, больше ценить. И так длится до тех пор, пока не успокоится его душа. Но потом его снова охватывает хандра, которая не оставит его до следующего испытания нервов.
Выпив и чуть захмелев (прежний хмель из них выветрил страх), Козырев стал рассказывать о том, как Москва пережила войну. Голодно, говорит, было и холодно. Но ничего, народ выдержал. Главное, что Сталин был рядом. А когда Сталин рядом, ничего не страшно. Все ведь знают: где Сталин, там и победа.
А ведь лукавил москвич. Если бы он не боялся, то мог бы многое рассказать этим молодым людям.
«Интересно, – думал он, – знают ли они что-нибудь о голодоморе, который случился в зиму с тридцать второго на тридцать третий год, который унес сотни тысяч человеческих жизней и сведения о котором так тщательно скрывались от исследователей и общественного мнения? Потому как это был очередной просчет партии, которая, начав коллективизацию, разорила крестьянство, отобрав у него землю и орудия производства».
Козырев тогда работал в партийных органах Краснодарского края, и ему пришлось пережить много неприятных моментов.
Накануне голода на Кубани собрали неплохой урожай зерна, большая часть которого хранилась как семенной фонд в амбарах. Но так было не везде. «Раскулачивание» обернулось тем, что в стране стало не хватать хлеба, и тогда возникли эти специальные отряды, которые должны были ездить по селам и станицам и изымать зерно. Бойцов этих продотрядов люди называли «щупальцами» – из-за щупов, которыми в поисках спрятанного добра они протыкали землю, скирды, лазали с ними по сеновалам и еще бог весть где. Чаще всего продотрядовцами были приезжие люди. Особенно жестоко они обращались с казачьим населением, у которого изымался весь урожай до последнего зернышка.
Именно в те годы была введена система «черных» досок позора – в отличие от «красных» досок почета, – куда заносились названия станиц, не справившихся в 1932 году с планом хлебосдачи. У них изымалось не только все зерно, но и съестные припасы, из магазинов вывозился товар, после чего запрещалась всякая торговля. Окруженные войсками станицы и хутора превращались в резервации, откуда был единственный выход – на кладбище.
Группы активистов отбирали у обессилевших от голода людей последнее, что могло еще поддержать их жизнь, – картофель, тыкву, свеклу, подсолнуховые семена, макуху, горох… Цель была одна – под страхом смерти заставить людей отдать спрятанное от государства зерно и любой ценой выполнить утвержденный план хлебопоставок.
Вспоминать об этом и то страшно. В тот голодный тридцать третий в селах и станицах была съедена вся живность, в том числе и собаки с кошками. Да что там – ворон стреляли на полях, и были даже случаи людоедства.
Помнит все это Козырев, помнит… Не забыл он и про то, что только с ноября тридцать второго по январь тридцать третьего решением Северокавказского крайкома ВКП(б) на «черную доску» было занесено пятнадцать станиц – две донских и тринадцать кубанских. Он и названия их до сих пор помнит и даже точное количество репрессированных. К примеру, из Полтавской, Медведовской и Урупской в Сибирь в тот страшный год выслали всех от мала до велика. Больше сорока пяти тысяч человек. А сколько еще было тех, что были расстреляны в тот год. Уничтожая людей, пытались уничтожить саму память о них. Тогда даже вышел специальный приказ, чтоб не оставлять никаких следов в местах массовых захоронений, которыми часто служили обыкновенные ямы, овраги и глиняные карьеры. В Тимашевской жертв голодомора свозили на так называемую «Попивьску могылу», которая находилась на южной окраине станицы. Жертв не считали, тех же, кто пытался вести их учет, расстреливали как злейших врагов народа.
