– Лауновех, зачем ты так? Это мой побратим, Лауновех! Лауновех… – устало повторял едва живой от усталости князь Рюрикова рода Володарь Ростиславич.
* * *
Тат дала знак сыну, и тот вытащил из мешка барабан.
– Их много, – едва слышно прошептал он. – Их очень много, мама! Станешь биться с ними?
Она обернулась, глянула в родное лицо, как в последний раз, приложила палец к губам, заговорила на языке русичей.
– Не произноси слов племени шара в этих каменных местах, – она не хотела быть к нему строгой, но так уж получилось.
– За нашими спинами люди в латах. Они управляют этим городом, пока ночной каган спит… – он запнулся, подбирая нужное слово из великого множества слов чужого языка. – Латиняне. Они не любят это место. Хотят пограбить. Уже грабят. За нами идёт человек с пером. Он хочет помочь. Он любит нас, как Деян?
– У греков нет любви, – она старалась изгнать из голоса строгость, но у неё не получалось. – Опасайся человека с пером. Нет, он не любит нас, как Деян! Призови духа силы степей. Поможем Деяну.
Огромная ладонь Буги немедленно опустилась на шкуру барабана. Пальцы его мелко дрожали. Дробный гул взлетел вверх, под кровли домов. Тат двинулась в сторону сражающихся. Песня слетела с её губ, подобно серокрылой горлице. Она призывала человека с пером забыть на короткое время о смурном боге латинян – медлительной золотой жабе – и прийти на помощь Деяну.
О, этот неуёмный ходок по широким водам, которого русичи величали на свой лад «корабельщиком», умел сражаться на славу. Доведись, он задал бы тяжёлую задачу и отцу Тат – полновластному хозяину приморских степей, и любому из её братьев, и даже дочери её, имя которой на языке русичей звучало как Доблесть! Корабельщик выскочил на узкую уличку внезапно, словно лисица из кустов, прыгнул в самую гущу схватки. Его длинная прямая обоюдоострая сабля разила точно, легко рассекая и твердую кожу доспехов, и мягкую плоть под ней. За спиной Тат слышался нарастающий барабанный гул и вой истязаемых людей. Дружина жадных латинян громила поклонников древнего бога – остроносых и остроглазых многосемейных говорливых торгашей. Их жёны – седоволосые белотелые, рано старящиеся – голосили, призывая на помощь своего одряхлевшего с рождения покровителя. Их шумливая детвора молчала, попряталась по тайным щелям. Их похотливые, склонные к блудострастию мужчины, принимали ограбление со свойственной им стойкостью обречённых. Некоторые из них вынашивали тайные замыслы, готовились к сопротивлению, но верные мечи латинян не оставляли им надежды. Слуга каменного кагана грабил осмотрительно. Тат слышала лишь звук барабана Буги и редкие, заполошные выкрики отчаявшихся спасти честь и добро иудеек. Дело завершилось бы быстро, если б не маленький чертёнок, что сумел вырваться из кольчужных рукавиц. Мальчишка – трехлетка, худенький и вертлявый – подбежал к Буге, улучив удобный момент, хлопнул зачем-то ладонью по барабанной шкуре. Барабан издал печальный вопль в унисон стону его истязаемой матери. Мальчик завопил при виде истерзанного материнского тела, с которого воин-латинянин срывал золотые монисты. Тогда убийца направился к нему. Буга, отставив барабан, поднялся навстречу своей гибели. Тат завопила что есть мочи, но, казалось, никто не слышит её. Схватка на уличке ювелиров оказалась недолгой. Врачеватель, юный мудрец, внук степного кагана – Буга пал, рассечённый наискось мечом. Он рухнул на камни города Константина рядом с тем, кого попытался защитить. Воин-латинянин стёр кровь с клинка отсечёнными волосами убиенного трёхлетки и пристально глянул на Тат.
– Ах, зачем ты вступился за него? – пела женщина в желтой шали. – Может ли живущий исправить участь мертвеца? Может ли мой сын навсегда покинуть меня? Ах, излейся моё горе через глаза! Ах, выпади моя тоска через рот! Ах, тело моё никчёмное, зачем ты не последуешь за плодом твоим туда, где плавает ладья вечно живой богини чёрного озера Хара-Кёл?
Ребёнок толкнулся в её чреве внезапно и мощно, словно кулаком изнутри ударил. Дескать, почему забыла обо мне? Зачем называешь своё тело никчёмным, если в нём живу я? Или я не такой же твой сын, как умертвлённый латинянином Буга? Тат умолкла, прислушиваясь к речам нового сына. Обернулась туда, где Деян своим тяжким молотом высекал каменные брызги из стен. Корабельщик – человек с пером – стоял рядом с ним, спина к спине. Этот длинноногий безбожник отгонял её сородичей-степняков мечом, так чистоплотная хозяйка отгоняет от стряпни назойливых мух.
Но где же настоящий враг? Где злодей, не только измысливший, но и сотворивший дрянное дело? Тат кинулась к телу сына. Рука её сама собой нашла на поясе рукоять клинка. Снова настал её черед. И она убьет, несмотря ни на что! Ребёнок Деяна бился в чреве, словно пытаясь остановить свою обезумевшую от горя мать. Слишком мал, слишком слаб, видевший небесную высь лишь её глазами, что он мог совершить в этом кровавейшем из миров? Разве смог бы он умерить её гнев, вернуть ей разум? Она больно ударилась о металл. Сильные руки схватили её, приподняли, и она приготовилась принять смерть. Однако последнего удара не последовало.
– Кто ты, женщина? – спросил строгий, привыкший повелевать голос на изумительно правильном греческом языке. – Отвечай: что ты видела?
– Она пилячеть, – отозвался кто-то, сочувственно коверкая слова. – Разве ты не видишь, Нереус?
– Отвечай ночному эпарху, женщина! – настаивал вопрошающий.
Тат всматривалась в ночного эпарха сквозь пелену слёз: увенчанный гребнем шлем, строгие, широко расставленные глаза, гладкий твёрдый подбородок, на кованом нагруднике двуглавый растопыривший куриные лапки орёл.
– Она не у себиа, – снова заступился сочувственный голос. – Злодеи убили юного великана. Посмотри, Нереус! Они оба есть чужестранцы. Юный великан – её родной! Может быть, сын или муж, или брат? Они не иудеи. Случайно подвернулись русичам на расправу…
– Вяжите всех. Там разберёмся! Эй, Лигуриец? Ты знаешь этих людей? Кто эта женщина?
– Она пгибыла из Тавгиды на моем «Единогоге», – был ответ.
Человек с пером приблизился к ней, положил руку на плечо, непритворно разделяя скорбь.
– Она честная женщина. А её сын… он вгачеватель, – Амирам внезапно всхлипнул. – Хогоший юноша. Я пгивязался к нему…
Тат слышала голоса, скрадываемые странными шорохами. Она видела очертания воинов, будто сквозь пелену дождя. Впервые в жизни она плакала, вспоминая слова старшей из дочерей о благодатном облегчении, даруемом слезами. Вот она, её первая невосполнимая утрата. Новый сын затих в её чреве, давая ей возможность свободно выплеснуть горе.
– Ведите русичей на суд эпарха! Я – Нереус, друнгарий виглы приказываю вам подчиниться. А ты, Лигуриец…
– А я проговожу госпожу на богт «Единогога»…
Тат не заметила подозрительных взглядов сурового Нереуса. Она не видела, как стражники вязали бесчувственного Твердяту. Бесчинно, преступно пролитая кровь душила её, ещё не рождённый сын страдал вместе с нею. Боль утраты казалась невыносимой. Всю дорогу до пристани она слышала тихое бормотание человека с пером:
