– Не пощадишь? – хрипел князь. – Скажи же, в чём моя вина перед тобой? Или тебя подослал Демьян Твердята?! Так передай ему, что я невиновен!
Словно в ответ на Володарёву мольбу, лицо незнакомца внезапно осветилось. По щекам его противника пролегли две блестящие полосы – он плакал. Володарь, улучшив момент, оглянулся на свет. Кто-то выбежал в устье улицы с зажжённым факелом. Володарь на всякий случай простился с жизнью. Если это сообщники бродяги – ему конец. И он снова повернулся лицом к своему врагу. Изувеченная образина оказалась совсем рядом. Бродяга стоял, сжимая своё чугунное орудие в опущенной руке. Его тяжкое дыхание слилось с дыханием самого Володаря. От бродяги неожиданно приятно пахло цветочно-травяным духом. Они стояли грудь к груди, места для замаха тяжёлым оружием не оставалось.
– Ну, что же ты меня не убиваешь? – улыбнулся Володарь. – И пахнешь, будто дева. Я уж ожидал напоследок вдохнуть смрад сатанинской серы.
– Не узнаёшь? – страшное лицо вдруг изменилась, в глубоко запавших глазах под налобьем шлема мелькнуло болезненно-знакомое выражение.
– Неужто Твердята?! А шелом-то у тебя половецкой работы.
– Я помню твою привычку бить по голове. Потому и остерёгся, – был ответ.
Силы внезапно оставили Володаря, он едва не выронил меч.
– Теперь ты меня убьешь, друг? – едва слышно проговорил князь. – Ну что ж…
– Не поддавайся, Володарь Ростислвич! – мальчишеский голос Илюшки сорвался в истошный визг. – Я с тобой! Я успел! Отзынь, дьяволово отродье!
Володарь услышал за спиной топот множества ног. Илюша не только сам явился, но и половцев привёл. Твердята отпрыгнул назад и занёс молот для удара. Движения оставались лёгкими. Казалось, он не ведал усталости.
– Да ты молодец! – прорычал внезапно озлившийся Володарь. – Видать, только рожу покорёжило, а всё остальное в порядке. Силён! Ловок!
Князь кинулся было в атаку, но быстро опамятовал, остановленный твёрдостью старого товарища, который наконец тоже заговорил.
– Прости меня, Володька! Ай, прости! – приговаривал Твердята, нанося сокрушительные удары.
Меч высекал из молота снопы искр, железо стонало и взвизгивало, соударяясь с железом.
– Возьми мою обиду!
Удар молота пришёлся на оплечье доспеха Володаря, но князь лёгкой, птичьей поступью сделал полшажка в сторону, и удар оказался пустым. Оголовок молота лишь чиркнул по металлу доспеха. Звону много – толку никакого. Володарь в немыслимом развороте сумел нанести ответный удар. Его лёгкий меч едва не застрял в Твердятиной кольчуге. Князь подался в сторону. Лезвие меча застонало в нечеловеческой муке, но смогло вырваться из плена кованых колец.
– Возьми мою тоску! – взревел Твердята.
Вызволяя меч, Володарь на мгновение потерял подвижность, и Твердяте удалось нанести ему чувствительный удар.
– … нищету… ннна! – рычал Твердята.
Молот ударил по наручи левой руки. Железо взвизгнуло, князь взвыл, но не выпустил меча из рук. Он не просто продолжал отмахиваться, сдерживая растущий натиск Твердяты. Несколько раз, когда жадная ярость лишала новгородца бдительности, князь Володарь наносил ему чувствительные удары. Вмятина на шеломе, обошедшаяся кратковременной потерей равновесия и продолжительным звоном в голове, неглубокая рана под шеей, на стыке оплечья доспеха и сетчатого края бармицы – отрезвили Твердяту. Обуздав ярость, он хладнокровно и размеренно вколачивал в Володяря своё горе и тоску, хворь, уродство и одиночество. Одиночество? Нет, Твердята не был одинок. Он уже слышал мерный гул барабана. Буга находился где-то неподалёку. Обстоятельства схватки не позволяли Твердяте оглядываться, искать барабанщика взглядом. Володарь тоже его слышал. Сражаясь, Твердята то и дело заглядывал в прорезь забрала княжеского шлема. Однако Володарь Ростиславич оснастился на славу! Что за шелом! Что за нагрудник! На груди – золочёное чудище, крылатое, с огромными ноздрями и испускающими полымя глазницами. На челе – кадкоообразный золочёный же шелом, с забралом и узкой прорезью. На макушке шелома пятипалая, сжатая в кулак десница. А глаза в прорези всё те же – синие, бедовые, без вина хмельные. И меч всё тот же, отлично выкованный клинок с простой рукоятью – изделие дамасских мастеров, приобретённое Твердятой в Царьграде и преподнесённое в дар юному княжичу. Твердята захохотал, изловчился, сокрушительным ударом по запястью правой руки, выбил клинок из руки Володаря. Следующим ударом новгородец расплющил ноздри крылатого гада на княжьей груди. Князь шумно, со стоном выдохнул и начал заваливаться назад, на спину. Но для победного торжества не приспело возможности – подоспели дружинники князя, половцы. Они выходили по одному, бились умело. Расчёт их был ясен: измотать противника многочисленными ранами, а потом наверняка убить. Вот кто-то подступился сзади, приостановился, выжидая случая, чтобы напасть. Твердята крутанулся, надеясь изувечить противника скользящим ударом. Но Амирам быстро пригнулся.
– Погоди! – рявкнул он без своей обычной ухмылки. – Экие вы, гусичи, вои! Готовы стены кгушить.
И Лигуриец вышел наперед, давая Твердяте возможность хоть немного передохнуть. Так они бились попеременно. Лязг металла и синие искры повисли на плаще поздних сумерек. В схватке установилось вязкое равновесие взаимной усталости. Кто-то должен был предложить замирение, но никто его не предлагал. Казалось, Володарь вознамерился испытать стойкость противника. Или возжелал исправить давнюю промашку, допущенную в степи?
Твердята подустал. Он слышал трудное дыхание Амирама. Эх, видать, не привык корабельщик подолгу биться! Демьян старался следовать ритму барабана до тех пор, пока не услышал набатный звон – негромкий, тягучий глас, знакомый и таинственный. Испуг толкнулся в его сердце, но быстро отступил. Он узнал знакомый голос. Другое дело – половцы, сородичи Тат. Их напор иссяк мгновенно, словно ловкий виночерпий одним махом опорожнил кувшин. Демьян глянул в глаза ближайшего противника – первобытный ужас застыл в них, словно половец узрел набегающую голодную волчью стаю. Кто-то, ещё минуту назад оголтелый, кинулся наутёк. Кто-то замер, будто окаменел. Голос Тат звенел повсюду. Он сочился из едва заметных щелей каменной кладки, он лился с небес, подобно дождю, он задорным морским ветерком врывался в лабиринты улиц, обращая души отважных бойцов в никчемную труху. Твердята валил сородичей Тат ударами молота.
– Один, два, три… – считал он. А они валились на камни Венецианского квартала, подобно осенним подгнившим снопам.
Амирам со сноровкой заправского мясника приканчивал павших. Твердята и не заметил, когда барабанный бой прекратился и голос Тат умолк. Но звуки затихли, Амирам исчез, а бойцы прекратили сражение. Володарь скинул на камни измятый шлем. С горькой усмешкой глянул на Твердяту.
– Мы оба всё ещё живы, – негромко произнёс князь, но новгородец не услышал его слов.
Мир перевернулся один раз, потом снова встал на место и снова перевернулся. Твердята по-прежнему видел ухмылку Володаря. Губы князя шевелились, но Твердята не слышал ни единого звука. Ему лишь чудилось, будто князь твердит какое-то имя, совсем чужое, странное, но знакомое.
