Пальцы коснулись раскалённого царьградского праха. Из последних сил расщедрившись на смирение, новгородец попросил тихо, уставясь взором в бронзового льва на груди Лауновеха:
– Передай Володарю, что я жду его у ворот венецианской слободы. Передай: если не явится на бой – приду к палатам Агаллиана. Татем проберусь и всё равно убью и его, и боярышню.
– Слышу преступные речи, – прогудел Лауновех.
– Мне нет другого пути. Смилуйся, передай! Улички Венецианской слободы узки. Кровавой, многолюдной сечи там не случится. Мы станем биться один на один. Половцы Володаря не в счёт. Они хороши лишь в конной стычке…
– Будь по-твоему, – лицо Лауновеха исказила странная ухмылка, будто из-под правильных, хоть и грубых, черт проступила ощеренная львиная морда.
* * *
Князь Володарь присматривался к сумеркам. Под кольчугой и чеканной бронёй дома Агаллиана, подобно рою докучливых блох, шевелилось нестерпимое беспокойство. В этот час, когда город-исполин, легендарный Царьград, погружался в сон, на уличках Венецианского квартала становилось пустынно. Многочисленные меняльные конторы, ювелирные лавки, каменные норы тайных ростовщиков, прикрылись плотными ставнями. Подошвы княжеских сапог плющили неубранный мусор – испражнения огромного города. В подворотнях скользили призрачные тени, слышался страстный мяв котов. Полуночные бродяги всех мастей выползли на мостовые, чтобы незамедлительно убраться в свои убежища, едва заслышав лязг доспехов ночной стражи. Вот один из них привалился к ещё не остывшей каменной стене. Народец южных берегов не стоек даже к приятной русичу прохладе летних сумерек. Вот и этот прикрылся ветхим плащом, будто одеялом, оставил не прикрытым только лицо. Володарь припомнил торжества на форуме, которые так любила посещать Елена. Володарь снова испытал знакомую скуку. Помпезное лицедейство неизменно сопровождалось оглушительным граем, подобным вою иерихонских труб. Странные маски мелькали в свете множества факелов. Странные речи лились из разверстых ртов. Елена называла это «стихами», «гармоническим сложением слов». Володарь пялился на разрисованные, застывшие маски. Даже самая прекрасная из них – умиротворение – расписанная в цвета плодоносящего персика, казалась ему уродливой миной ряженого сатаны. А сейчас, в загаженном переулке Венецианского квартала, Володарь увидел совершенное, полное олицетворение неизбывного страдания. Седая, как лунь, голова. Нос, свёрнутый на сторону. На половину лица что-то вроде родимого пятна, но только светлое, испещрённое мелкими шрамами – когда-то в этом месте была основательно содрана кожа. На изувеченной щеке борода росла неровная, клочковатая, толком не прикрывая ни зажившую рану, ни изувеченные шрамами губы. Всё походило бы на искусно сработанную театральную маску, если б ноздри скособоченного носа при каждом выдохе не трепетали, с трудом пропуская воздух.
Бродяга пошевелился, пола плаща сместилась на сторону, открыв взору Володаря огромный, литой из чугунины молот. У ног оборванца стояло небольшое, совершенно пустое корытце. Да, негусто в Венецианском квартале с подаянием! Бродяга что-то бормотал. Не молитву ли шептали изорванные губы? Володарь приостановился, заслышав знакомые слова. Бродяга произносил «Отче наш» с истовой страстностью уроженцев северных лесов.
– Да ты не кузнец ли? – князь замер на месте. – Кочуешь? Русич? Не видал ли тут земляков? Демьян Твердята, новгородский гость, не знаком ли тебе? Он купец. Красивый такой детина, рослый, могучий. Не видал?
– Почто один шляешься в потёмках? – прошептали изуродованные губы. – Нешто не боишься татей? Где твой отрок? Зачем ходишь один в сумерках?
– Град Константина – не половецкая степь. А я – не малое дитя. Перед тобой Рюрикович, князь без удела – Володарь Ростиславич. А теперь ты отвечай внятно: кто таков? – Володарь кривил рот в улыбке, настороженно наблюдая, как незнакомец поднимается на ноги.
Вот под распахнувшимися полами плаща что-то блеснуло. Не броня ли? Да разве в сумерках разберёшь! Вот где-то наверху распахнулась ставня. Случайный отблеск домашнего огонька пал на лицо бродяги. Из глубоких впадин-глазниц на Володяря глянули пронзительно разумные, ясные, источающие живой блеск глаза. Ставня испуганно захлопнулась, отсвет пропал. Подслеповатые сумерки заполонили уличку. Друнгарий виглы, достопочтенный Нереус в этот вечерний час погружался в глубокую дрему, а вся его надёжная стража, состоящая из бравых вояк, сбежавшихся к императорскому престолу с окраин необъятной державы, расхолаживается, патрулируя портовые корчмы. Отряд рыцаря львиной головы, достойного платы Лауновеха, по прямому приказу эпарха охранял дом Фомы Агаллиана. Если уж доведётся вступить в драку, то лучше завершить её до полуночи, когда сандалии бдительного Нереуса ступят на остывшие камни города. Надо торопиться, надо повидать Демьяна, объясниться, замириться, хоть через брань и мордобой, но снять груз с души. А тут этот бродяга, будь он неладен!
– Ты русич? – снова спросил Володарь.
Рука легла на рукоять меча.
– Да, – изуродованные губы бродяги приоткрылись, обнажая внутренность рта. С той стороны, где лицо было изувечено, передних зубов во рту не осталось.
Володарь понял – собеседник улыбается. Бродяга наклонился, поднял с земли корыто, водрузил его себе на голову. Низкое налобье шлема скрыло изуродованный лоб.
– А шлем-то не степняками ли выкован? Как и прикупил такую вещь в Царьграде? Не стоит так уж снаряжаться. Да и спешу я. Не досуг сейчас с тобой силами меряться. Ты охолони и останешься цел.
Володарь отстегнул от перевязи кошель, помедлил минуту. Эх, невелика его казна, да и та слишком дорога. Разве отсыпать горсть монет, не отдавать всех-то денег? Ведь он собирался для Илюши новую одёжу справить.
– Я милостыни не прошу, – прошипел бродяга. – Я сам тебе подам… Воздам за верную дружбу.
Стремительным, едва уловимым движением он подхватил с земли молот. Первый удар был нацелен на левую руку, ту самую, что сжимала кожаный кошель.
– Ах ты, отважный боец! – ветхий плащ валялся на камнях, подобно сброшенной змеиной шкуре.
Бродяга обратился в лютого хищника, огромного, ловкого, лишённого страха и сомнений. Кольчуга сидела на нём, как влитая. Володарь в последнем перед сшибкой изумлении, узнал изделие новгородских кузнецов.
Володарь защищался. Лезвие его меча жалостно стонало, соприкасаясь с чугуниной молота. Эх, зачем он надел броню! На улице всё ещё жарко, а на его плечах такая тяжесть! Володарь вертелся волчком, бился плечами в стены узкой улички-ущелья. Кованое железо лязгало, мешало. Украшенные гербами патрикия Агаллиана наручи проминались при малейшем соприкосновении с молотом, раня плоть. Из-под них уже сочилась кровь. Володарь совершал отчаянные прыжки, силясь избежать увечий, вознося осанну Всевышнему, что ввиду долгой дороги не надел поножей. Сумерки зачернились непроглядным мраком. В теснинах улиц Венецианского квартала наступила ночь. Противник Володаря неутомимо, с изумляющей яростью махал молотом. Он наседал, сочленения кольчужных колец на его руках и спине скрипели при каждом стремительном движении, и это выручало князя, давая возможность ускользать от ударов в кромешной темноте. Володарь пытался разговаривать с врагом, но тот не отвечал на его увещевания и вопросы. Нет, он напал не ради грабежа. Ночной боец и не помышлял о брошенном на мостовую богатстве. Он хотел убить Володаря, это было ясно. Но почему же? Почему? Если это наймит Твердяты, то откуда такая ярость? Подосланный убийца действует ножом из-за угла или попросту оглушает, чтобы впоследствии отдать бесчувственное тело всепринимающим водам Боспора.
