Тат вытащила из торока небольшой, обтянутый кожей барабан. Протянула его сыну. Повелела властно на языке родного племени:
– Стучи! Да не зевай по сторонам, не то Деяну – смерть!
Буга выждал несколько мгновений, пока мать не запела, и поддержал её песнь. Голоса женщины и барабана сливались, переплетались, стелились по тёплым камням, обволакивая стены храма и мостовую. Злоглазой, босой старухе вдруг сделались нестерпимо горячи гладко отёсанные камни, и она убралась под сень шёлкового покрывала, на подушки разбросанные по сиденьям носилок. Ветер над Боспором расшалился, ускорил бег пузатых облаков, и те пролились на площадь внезапным ливнем. В единый миг шаль на плечах Тат напиталась влагой, сделавшись неудобной и тяжёлой. Ливень разогнал лоточников и зевак. Задумчивые прихожане толпились на паперти, не решаясь выйти под ливень. Они всё плотнее обступали золотоволосую деву и Деяна. Тат пела всё громче. Грохот барабана вторил ей, и Деян наконец услышал её пение, опамятовал, прикрыл влажным платком лицо, принялся озираться и встретился с Тат взглядом.
– Мне пора, – сказали его губы. – Я должен покинуть тебя. Я отпускаю тебя. Будь счастлива со своим женихом.
– Он князь, – отвечали губы девы.
Тат запела громче. Голос её превратился в крик. Так кричат мечущиеся над водой чайки. Так поют волны, ударяющиеся о прибрежные скалы. В их пении нет стройности, но она приносит покой, дарует свободу от тяжких дум, освобождает от гнева.
– Мне безразлично, кто он, – проговорил Деян. – Будь счастлива и вспоминай меня нечасто.
Он снова глянул на Тат, он спустился по ступеням паперти, он пошёл, преодолевая упругие струи, а дева смотрела ему вслед. Вот её скрыла толпа. Вот умолк барабан Буги. Вот и песня Тат умолкла. Вот Деян стоит рядом с ней, но в глазах его пустота.
– Ты знаешь, воительница, – едва слышно произносит он. – Я сейчас встретил мою Елену. Сам Господь привел её ко мне…
– И что?
– Она всё ещё любит меня…
– У греков нет любви.
– Она не заметила моих увечий…
– Нельзя заметить то, чего нет. Ты излечился, Деян.
* * *
Они нашли пристанище в домике, неподалёку от церкви Святых апостолов, небольшой, крытой черепицей, ухоженной хоромине в окружении персиковых и гранатовых дерев. Хозяйка дома, Дросида, вдова тетрарха
[32], издавна знавшая Твердяту, поначалу не пожелала пустить его, но, очарованная пением Тат, сжалилась, дала кров путникам, а верблюдице и Колосу – место в стойле. Бугу снарядили для работы в саду и конюшне, Тат отправилась на кухню, Олега не стали сажать на цепь. Старый пёс так полюбился больной хозяйской дочери, за один лишь день так привязался, что повсюду неотступно следовал за ней. Жёлтые глаза степного охотника с пристальным вниманием осматривали каждого, кто подступался к робкой Флоре. Пёс принимал пищу с её рук, спал у входа в её покои и покидал пределы поместья лишь по неведомой, редкой и самой неотложной собачьей нужде.
– Давно живу одна, – лепетала Дросида без малейшего трепета, поглядывая на обезображенное лицо Твердяты. – Бывает страшно. Видишь сам: челядь моя немногочисленна. Я сама, да увечная дочь моя, Флора… Ты ведь помнишь её? Конюх-болгарин стар, как ветхозаветное предание. На рынок ходим сами, сами готовим пищу. Пустила бы жильцов, да боязно. Тебя я знаю и потому…
Она подняла на Твердяту серые ясные, как у юной девушки, глаза, вздохнула и заговорила вновь:
– Я вижу – ты в беде, судьба переменилась к тебе. Но, может быть, и это к добру, раз ты вспомнил о нашем старом знакомстве. Мне нужен защитник. Тебе – кров и семья.
– В городе Константина неспокойно? – равнодушно спросил Твердята. – Есть повод для опасений? Ты – вдова слуги императора, пусть и свергнутого. Ты – состоятельная матрона. Чего тебе бояться?
– После смерти мужа мы стеснены. Я часто бываю в доме старых друзей… Помогаю ткачихам и златошвеям. Ты же знаешь – я большая мастерица по этой части. Взамен получаю немного денег и защиту… Что с тобой? Ты болен?
Твердята сделал над собой усилие, поднял руку, погладил Дросиду по седеющим кудрям. Ободрённая его лаской, вдовеющая матрона продолжала:
– …патрикий Агаллиан – добрейший из людей, честнейший, – она пристально всматривалась в него, переводя пытливый взор с лица на руки.
Твердята, из последних сил подавляя дрожь в руках, благодарил Деву Богородицу за то, что его изуродованное лицо имеет всегда одинаковое выражение задумчивой скорби. Ни смятение, ни радость не приживаются на нём. Только глаза и руки… Эх, не выдали бы! Из сада слышался лёгкий перестук. Это Буга небольшим деревянным молоточкам дробил целебные коренья, которые умел находить повсюду. Даже здесь, в небольшом садике, в черте стен самого большого из городов ойкумены, он нашел применение своему дарованию.
– …его дочь, Елена – ты ведь знал и её – собирается замуж. Сыскался жених из русичей…
– Пощади! – прохрипел Твердята. – Разве ты забыла?
Перестук молоточков стал звучнее, он набатным гулом повис над садиком. Лепестки цветущего персика посыпались на головы Демьяна и Дросиды.
– Нет! Потому и завела разговор! Этот человек – знатного рода. Потомок вашего князя. Он принёс в Константинополь весть о том, что ты пал в стычке с половцами неподалёку от вашего города… название… Прости, Демьян, но ваша речь слишком сложна для меня…
«Тат, тат, тат», – гудел набат.
– Какая разница, под стенами какого из городов я пал, если я жив и стою здесь перед тобой?! – взревел Твердята, хватаясь за тесак. – Я жив! Жив!
Дросида смотрела на него, не отводя глаз. Слова, готовые уже сорваться с её уст, замерли.
Гул набата обратился в желёзный лязг и грохот. Дощатая, обитая кованым железом садовая калитка сотрясалась под ударами. Литой засов подпрыгивал. Твердяте подумалось, будто кто-то ударяется в неё с разбега. Если тать, то почему не лезет тайно через стену? Или это блаженный сирота, внезапно ополоумевший подвижник? Таких немало толпится на паперти Святых апостолов. Эпарх Константинополя их не одобряет, но и не велит городской страже обижать, щадит.
– Уверовал, что голова смертного способна проломить доски толщиной в два пальца?! – прорычал Твердята.
Он отбросил в сторону тесак, не желая даже случайно ранить убогого, и распахнул калитку.
Амирам ввалился в садик вдовы с разбегу. Так разлетелся, что шапка с чудным пером упорхнула с его головы.
– Собигайся выгучать Капусту! – «каркнул» корабельщик без предисловий.
– Миронега? – переспросил Твердята. – Мне нет до него дела! Надоел, набожный пустобрёх. Да и откуда выручать-то? Неужто в молитвенном упоении снёс софийский амвон? А ты хорош! Вламываешься в дом почтенной матроны! Пугаешь вдову!
