– Плавал, и не раз. Русское море исходил вдоль и поперёк…
– Я могу тебе помочь… – не отставал Амирам. – Не думай, что я пгостое огудие в гуках Иегуды.
Твердята обернулся, наткнулся взглядом на хищный оскал Амирама.
– Говори!
Новгородец шёл к морю быстро, переходя с шага на бег. Вот уж на фоне закатного горизонта перед их взорами воздвиглась ломаная громада крепостной стены.
– Я могу вегнуть твоего коня, за ответную услугу.
Твердята снова обернулся. Лицо Амирама скрывала густая тень, но Твердята знал – Лигуриец улыбается.
– Что я должен отдать за коня?
– Ты должен пгедать…
Твердяте вдруг стало трудно дышать. Свежий морской воздух сделался вязким, тягучим.
– Кто же из моих спутников глянулся тебе, Лигуриец? И главное – на что?!
Где-то совсем рядом, может быть, на соседней улице, прошуршали тихие шаги, брякнул металл и снова всё утихло. Тмутаракань накрыла безмолвная, муторная ночь полнолуния.
– У тебя дгужная семья, хоть и немного стганная, – Твердята чуял, что Лигуриец снова скалится. – Стганная семья стганника…
– Кого ты хочешь? Говори!
– Того пагня, что стучит на багабане. Нет цены такому пагню на дгомоне!
– А если Юда не отдаст коня?
– Отдаст! Не сомневайся!
* * *
Твердята вышел на берег. Вот он, «Единорог», тихо покачивается на лунной дорожке. Нос галеры хищно изогнут, брюхо лижут медленные волны, игла мачты пронзает лунный диск. На корме мерцает едва различимый огонёк. Гладкая поверхность воды отражает его трепетное мерцание. Твердята засмотрелся на корабль Амирама. Красивый, подобный едва прирученному морскому зверю, он манил своей хищной отвагой. Новгородцу захотелось взойти на него, ощутить ступнями, как вздымается грудь моря, услышать треск парусов на ветру, унестись к горизонту. Захотелось потеряться там, где море соединяется с небом, где нет ничего, кроме воли и волн.
– Мы поплывём по морю?
Твердята обернулся на голос. Печальная морда белой верблюдицы взирала на него с обычным своим равнодушием. Миронег вяло дергал за узду, тщетно пытаясь понудить животное преклонить колена.
– Я уж привык на верблюдах, зад приспособил, – продолжал Миронег. – Неужто настала пора отдаться воле волн?
– Божьей воле, Капуста, – поправил Твердята.
Новгородец снова уставился на колеблемую водами лунную дорожку.
– А может быть, и правда?
– Что, Демьянушка?
– Может, Бога нет? И живут там, под волнами, среброликие русалки, греческое божество Нептунус… а там, за проливом Золотой Рог, в набольшем Средиземном море, на островах обитают разные чудные существа. Они снисходительны к нам, людям, и предательство не почитают таким уж большим грехом.
Миронег завозился, завертелся в седле, снова принялся дергать верблюдицу за узду, дрыгать ногами. Он едва не потерял чувяки, уговаривая верблюдицу опуститься на колени. Наконец Миронегу удалось покинуть высокое седло, он слез неловко, зацепился ногой за ремень сбруи, упал вниз лицом в пыльную траву. Верная рука Твердяты подхватила его, не то сверзился бы он с утёса на выглаженный прибоем песок.
– Нехорошо, – бормотал Миронег. – Нехорошо в бытии Божием сомневаться. Или страх утратил?
– Придётся преодолеть страх, – отозвался Твердята.
От Миронега изрядно несло свежим перегаром, и Твердята почёл за благо отстраниться, но черниговский уроженец плёлся следом, забегал наперед, засматривал в лицо. Его бессвязное бормотание лезло в уши, подобно зуду неугомонной мухи.
– Не страдай, Твердятушка! Умоляю простить обидчиков! Дай сердцу покой! Дай душе выздороветь! Живи!
– Отзынь, Капутста! – Твердята махнул рукой.
Твердята и не думал бить Миронега, но услышал глухой стук, понял, что тот повалился наземь. Невмоготу было смотреть на нетрезвую рожу, но Твердята заставил себя обернуться.
– Я прошу тебя за них, Демьян Фомич! – Миронег корчился в пыли, тщетно стараясь подняться на ноги.
Твердята внезапно развеселился. Хищный вид дромона, излияния Миронега, его пьяная возня, его слипшиеся патлы – всё казалось Твердяте забавным.
– Ты почто, Миронег, с княжескими приближёнными подрался? – Твердята пытался сдержать смех и говорить строго. – Куда тебе биться, друже?! Я лишь едва рукой махнул, а ты уж катаешься в пыли…
– Так противные они, друже, – вяло отвечал Миронег. – Эх, всякая-то шваль при княжеском дворе скоморошничает. А эти особенно подлы, да к тому пьяны, немыты. Смердят, будто псы бездомные. Грешны блудом телесным и волхованием…
– Мне трудно, Миронег! – Твердята задрожал. – Меня терзает обида!
– Неутолённая жажда мщения? – Миронег печально улыбнулся, и лицо его странно преобразилось.
Такие лики доводилось видеть Твердяте в Киеве. Наверное, то было в храме, в иной, давно потерянной жизни. Он и сам тогда был красив, богат, удачлив. Твердята отвернулся, пряча предательские слёзы.
– Если промысел Божий споспешествует нам с тобой, друг Твердята, ступить под благословенные своды Святой Софии Константинопольской, мы помолимся с тобой… – продолжал Миронег.
– Молитвы – удел смиренных, а я смириться не могу! Не сейчас!
Но Миронег не слушал его.
– …преклонив колена, попросим мы избавления от обид. Об избавлении от греховной тяги к отмщению попросим.
Миронег молился, Твердята плакал. Из-за спины прибрежного утёса изливались на них первые рассветные лучи.
С наступлением утра, утомленные ночным бдениям, разбрелись они в разные стороны, будто чужие. Тверядта отправился вдоль городской стены, за город, где неподалёку от шумливого родника дрых, подёргивая лапами, Олег – верный сторож и прилежный пастырь, он даже через глубокий сон слышал каждое движение в округе. Его большой коричневый нос ловил приносимые ветрами известия. Огромный пёс валялся на боку перед входом в их палатку. Вокруг стояли или лежали их верблюды. На окрестных кустах предусмотрительная Тат развесила мешочки с истолчёнными в мелкий порошок костями летучей мыши, для отвода алчных и вороватых глаз. Там Твердята засыпал крепко, там чувствовал себя как дома. Он знал – вечером явится Тат, пригонит редеющее с каждым днём стадо с пастбища, подоит козу, долго, до самой полуночи, будет сидеть рядом с ним, наблюдая, как языки пламени жадно облизывают тощие плети хвороста.
* * *
Миронег же побрёл в иную сторону. Испытывая постоянное, сосущее, неутолимое чувство голода и неукротимую тягу к ягодной браге, черниговский уроженец отправился к родимой корчме – высокодоходной собственности достопочтенного Феоктиста. Там он нашёл всё потребное для православной души: добрую брагу, свежеиспечённый рыбник и достойного прекословщика.
