– Я разгневан! Я оскорблен! Назвать моих сыновей содомитами! – верещал Феоктист. Из его лысой макушки обильно сочился пот. Обрамлявшие плешь седоватые кудели сделались влажны, но глубокие провалы глаз снова опустели.
– …но я вознесусь над твоими оскорблениями, жидовин!
Шествуя по дорожкам сада, Иегуда долго ещё слышал мышиный писк Феоктиста и недовольную воркотню его пучеглазых отпрысков.
– Расплодилось гойское племя… – бормотал он.
Неизбывная горечь жгла глотку Иегуды, но едва лишь Вельвела вышла к нему, сонная, в полупрозрачных свободных одеждах, он позабыл и спор, и горечь, и опасного мерзавца в подкованных сапогах, шныряющего по его саду.
* * *
Цуриэль был против этого. Но кто же станет слушать старого воспитателя? Сколько денег изведено впустую! Не хватает только трубачей и почётной стражи с алебардами! Тмутараканская чернь таращится, зубом цыкает, оценивает! Ах, гнилое, поганое семя Агари! На какие новые грехи ты сподвигнешь Иегуду? Цуриэль в горчайшей тоске плёлся позади пышной процессии, направлявшейся от княжеских палат мимо храма, в сторону персиковых садов и ореховых рощ, туда, где располагались дома богатых горожан. В груди Цуриэля тлела злоба, в его тощем животе кипела желчь, а голове, как обычно, прикрытой пышным тюрбаном, роились каверзные планы. Впервые в жизни Цуриэль роптал на богатство своего воспитанника. Ах, если бы нашелся в Тмутаракани хоть один человек богаче Иегуды! Уж тогда-то он, Цуриэль, сумел бы сплавить злокозненную Вельвелу с рук на руки! Уж Цуриэль нашёл бы способ сосватать мотовку. Выдать замуж хоть за христианина! Вон их сколько! Вращают голодными очами, пялятся, старясь угадать под шелками изгибы сладостно-мерзкого тела. Распутница! Взгромоздилась в седло, распустила шелка, прикрыла голову покрывалом, да так, что ещё привлекательней сделалась: косы золотые выбегают из-под тончайшей кисеи, на голове – золотой венец, на груди – самоцветное ожерелье, на ногах – шитые жемчугом башмаки.
Цуриэль снова, в который уже раз, прикинул в уме убытки Иегуды. Получалось не менее пятидесяти номисм! Целое состояние! Лошади, сбруя, шитое шелками седло для Вельвелы, золочёные доспехи для Иегуды! Смиренный раб Божий, набожный и честный, свято чтящий субботу, разборчивый в пище и сдержанный в питие, вдруг сделался воителем! Чего стоил один меч с изукрашенной самоцветами рукоятью! А лезвие из драгоценного булата, что рассекает одинаково легко и твердое чёрное дерево, и тончайший шёлк. Мало Иегуде было домашней челяди, прожорливой и ленивой! Иегуда обзавёлся войском! И каким! Всё, как на подбор, трусливые прощелыги, постоянно голодные, похотливые, несносные, ни на что не годные русичи. Блудливые псы, предавшие господина! Будь на то воля Цуриэля – всех отправил бы в море, приковал цепями к скамьям и поставил бы надзирателя построже. Вон хоть того детину с вытаращенными блёклыми глазами, с заплетённой в косу бородой – в самый раз вязать узлы и ставить паруса. На днях Цуриэль, зайдя по случаю в корчму, собственными глазами видел, как он сожрал в одиночку целого ягнёнка. Прожорливый, будто степной волк. Как, бишь, его? Но в этот момент Иегуда пустил коня в галоп. Статный жеребец повиновался, златогривая кобылица последовала за ним. Синий с золотым подбоем плащ взвился за плечами Иегуды. Вельвела захохотала. Толпа на площади расступилась, давая им дорогу, но чуткая душа Цуриэля провидела подвох.
Пока всадники неслись, поднимая пыль, Цуриэль приметил в площадной толпе давешнего незнакомца, с лицом, прикрытым выцветшим синим платком. Степняк – не степняк, с виду сущий дикарь, но сапоги-то на нём хорошие, и тесак на боку в добротных ножнах. Ах, если бы увидеть лезвие! И Цуриэль узрел его. Незнакомец ловким движением извлек тесак из ножен. Глаза его под низко надвинутой лисьей шапкой были подобны голодным буркалам камышового кота. Меча при нём не оказалось, и то хорошо! Витязи из княжеской дружины уставились на степняка в лисьей шапке. Наконец один из дружинников вытянул из голенища плеть. За ним последовал князь Давыд, хмельной, ухмыляющийся. Странный народ – русичи! До каждого попрошайки им есть дело! Не боятся прикасаться к гнойникам прокаженных. Что это? Исконная дурость лесников или ошибочное предположение, будто промысел почитаемого ими колдуна управляет жизнью человеческой? Князь Давыд и один из его дружинников – самый мерзкий, с глубоко запавшими, юркими, чёрными глазками – отделились от торжественного шествия. Вознамерились добродеи милостыню подать нищеброду-степняку. Решили снизойти до зеваки, возжелавшему посмотреть на торжественное шествие. Вот оба подошли к степняку, и тот обнажил своё безобразие. Показывать язвы и пороки всем и каждому, дабы добыть лишнюю копейку на пропитание – это в обычае у лесников.
– Калика перекатныя… – припомнил Цуриэль слова из языка русичей и умолк, словно громом поражённый.
Невообразимый урод, со скособоченным носом, рваноротый, единым мановением ловкого тела скинул с себя длиннополый кафтан. Одно стремительное движение тесака – и княжеский дружинник катится по земле, а сам князь Давыд хватается руками за глубокий порез на жирном животе. Дружинники вопят, кто-то бежит к калике, запинается, падает, остальные бестолково машутся оружием, но всё попусту. Князь Давыд ранен и пленён степняком. Но так ли страшна эта беда, по сравнению с большим горем. Степняк стал звать златогривого Колоса по имени, да так, будто сам выпестовал его из жеребят, будто сам обучил, сам сделал из него бойца. И конь признал его, и конь взбунтовался.
Внезапно Цуриэль услышал колокольный звон. Экая дурость! В такой момент терзать язык набатного колокола! Будто рассечённое ножом брюхо никудышного князька можно считать мировым бедствием! Экая невидаль! Нищий прощелыга поранил ножиком другого прощелыгу, родовитого! Странное это пристрастие у русичей – слушать колокольный звон. По любому поводу они принимаются дёргать за верёвки и оглашать окрестности отвратительными звуками. Но в этот раз, но в этот… Цуриэль ощутил странную сонливость, словно выпил он слишком крепкого вина, словно бестолковый прислужник позабыл добавить в его кубок воды…
* * *
Тат зорко смотрела по сторонам, стараясь угадать намерения слоняющихся по площади людей. Большинство из них пришли в город из степи. Тат видела скуластые обветренные лица, пронзительные синие глаза, гладкие подбородки, длиннополые, подбитые верблюжьей шерстью кафтаны, перехваченные широкими кожаными поясами.
Иначе выглядели дружинники-русичи – тонколицые, бородатые, с характерной хмельной дурью в глазах, легко одетые в рубахи, порты и высокие тяжёлые сапоги. Пояса у всех нарядные. У каждого на поясе по паре ножен. На головах шапки, отороченные драгоценным мехом. Некоторые едут верхом, другие же шагают в пешем строю, сопровождая торжественный выход князя. А кольчуг не надели! Празднуют и все вполпьяна, кто не пьян мертвецки! Завели дружбу с иноверцами: и с подданными великой державы, чьи суда плавают по всем морям, и с потомками рухнувшего царства хазар. Вот и наиважнейший хазарин на коне. Тат улыбнулась, прикрыв нижнюю часть лица шалью. Эту чудесную ткань выткала старшая из её дочерей – Жази – искусная ткачиха. Когда Тат покрывает ею голову, все теряют к ней интерес, перестают замечать. Она становится подобна куропатке в высокой траве. Здесь она, но не видна никому, не нужна, не заметна.
