Тат заговорила тихо, и голос её был подобен шипению угасающего пламени:
– Я выкупила тебя у отца. Хорошую цену дала.
– Неужто! Во что же хан Кочка оценил мою жизнь?
– Двух лучших жеребцов отдала. Жаль, ты не видел моих каурых. Это хорошая цена за такого, как ты.
– Я без Миронега не уйду, – мрачно прошипел Твердята. – Мне и не нужно уж ничего в этом мире… тем более, его предав!
– И Бог твой не нужен? – Тат вскинула на него глаза, лишь на миг перестав орудовать пестиком.
– Как же без Бога… – вздохнул Твердята. – Пусть Он меня оставил, но так я-то Его не оставлю.
Глаза Деяна снова наполнились слезами. Заметив это, Тат заговорила громко, торопливо. Твердяте стало трудно разбирать слова. Он напряжённо вслушивался в речь Тат, позабыв на время о своей беде.
– За Аппо отдала непутёвую кобылицу, поджеребчика и кибитку, – тараторила Тат. – Кибитка хороша. Но я рассчитываю получить новую, когда дружина моего брата вернётся из набега. Я продам ему трёх хороших коней. Ты не смотри, что они такие коротконогие! Зато они выносливы и привыкли скакать по высокой траве. Они привыкли к жизни в степи и заранее чуют сусличьи норы.
– С чем же осталась? – ехидно поинтересовался Твердята.
– Дюжина верблюдиц, два раза по семь верблюдов, две сотни овец, волы, два мула. – Тат как ни в чем не бывало перечисляла свое имущество, не обращая внимания на насмешку Твердяты. – Это приданое дочерей. Его не отдам ни за что.
– Ты богата? – Твердята неотрывно смотрел на её испещрённое шрамами лицо, силясь поймать взгляд фиалковых глаз.
– Я – старшая из дочерей хана…
– Но твой муж…
Она издала едва уловимый стрекочущий звук, похожий на пение той из степных птиц, что строит свои гнезда в высоком разнотравье. На зов из ночи явилась её пегая лошадь. Тат поднялась, что-то поискала в тороках, потом принялась расседлывать и стреноживать скотинку. Олег не сводил с неё ореховых глаз. Она разостлала кошму по ту сторону кострища, положила в изголовье седло, размотала и расправила шаль. Колокольчики в её косах, дукаты на её шее, бубенцы на её сапогах – всё издавало мелодичный перезвон. Твердята заметил среди её вещей круглый кусок отполированного железа, который Тат хранила обёрнутым в войлок.
– Чем же я расплачусь с тобой? – спросил Твердята. – Ведь я ныне нищ. И дочери твои, юные девицы, в ужасе отвели очи от моего лица.
Она быстро извлекла отполированный кусок железа из его вместилища, подала Твердяте, и тот впервые за много месяцев увидел в нём своё неясное отражение.
– Что за девичьи премудрости! Отдай дочерям… – он хотел было бросить зеркало в траву.
Тогда Тат зажгла факел, стала сбоку так, чтобы Твердята мог видеть своё лицо, и Твердята увидел беловолосого человека с изуродованными, будто изорванными, губами и свёрнутым носом. От удара палицы на лице частью содрало кожу, и затягивающаяся рана, покрытая коричневой коростой, казалась боком трухлявого пня. Борода на той части щеки так и не выросла. В красноватом свете пламени собственное лицо казалось Твердяте загорелым дочерна. Молодая ярко-розовая кожа, выглядывавшая из-под коросты, по сравнению с загаром казалась светлой. Волосы на голове отросли, отчасти скрыв следы увечий на лбу. Твердята изумился, заметив, что и борода его, и волосы, и брови стали совершенно белы. Он сделался сед, как лунь.
– Я страшен! Я болен! Я стар! – зеркало с глухим стуком упало в траву.
– Ты беловолос, но ты не стар, и ты не болен, – холодно сказала Тат. – Буга исправил тебе свёрнутую челюсть, умело менял повязки, поэтому твои раны заживут хорошо. Ты сохранил разум, память и веру. Что ещё нужно человеку?
Зачем Твердята тратит последние силы, удерживая в глазах злые слезы? В последние месяцы он так часто плакал, что вряд ли уж мог называться мужчиной!
– Ты всё реже плачешь… – усмехнулась Тат. – На мой взгляд – так лучше.
Она с обычной своей невозмутимостью прямо смотрела в его лицо.
– Там, в городе русичей ты показался мне слишком уж смазливым, на женщину похожим, только с бородой. А сейчас, украшенный шрамами, ты намного красивей.
– Я лишился всего!..
– Там, в городе русичей, ты показался мне слишком уж кичлив и горд. Зачем человеку столько добра? Вот теперь его нет у тебя, а ты всё ещё жив. Значит, для жизни оно и не нужно.
– Я задолжал дружине…
– Она пала в бою…
– Я задолжал товарищам – купцам, и мне нечем отдать долга!
– Ты затерялся в степях. Товарищи-купцы далеко!
– Моя невеста…
– Минуло много зим с тех пор, как ты видел её в последний раз. Луна десять раз прошла по небу с тех пор, как предательство выкинуло тебя из мира, и моё племя, отдавая долг, помогло тебе родиться заново.
– Долги отданы?
– Я останусь с тобой до конца, как и обещала.
* * *
Они удалялись от моря воды, чтобы затеряться в море трав: двое всадников, вереница верблюдов и большая собака. С виду всё как обычно в этих местах: мирные торговцы, небогатые люди бредут за своею нехитрой надобой. Твердята не один раз обернулся, чтобы ещё раз увидеть дочерей Тат: Степь, Доблесть, Мёд и младшую – Кучуг. Наконец девушек скрыл утренний туман. Путники шли по бездорожью. Тат уверенно выбирала путь по одной лишь ей известным приметам. Мир снова стал бескрайним. В нём было всё, что нужно человеку: глубокое небо над головой, шуршание травы под копытами животных, бесконечные песни Буги, вольный трепет крыл и крики сокола Тат.
Часть вторая
– До меня дошли слухи… – произнес Феоктист и надолго умолк.
Иегуда успел выйти в сад, отыскать и растолкать сонного служителя, отдать необходимые распоряжения относительно особого розового сладкого вина, того самого вина, которое Амирам Лигуриец привёз минувшей весной и которое так понравилось Иегуде. Цуриэль, охая, спустился в прохладное чрево погреба.
– Да поторопись, ленивый жид! – каркнул Иегуда в тёмный зев погреба.
– От жида слышу! – был ответ. – Старый Цуриэль знает мысли простака Иегуды! Иегуда думает, что, нацепив золотые поножи и браслеты, навесив на шею золотые цепи, унизав пальцы самоцветными кольцами и увенчав башку диадемой, он стал милее Богу…
– Поторопись! – Иегуда сел на скамью возле лаза в погреб. Он знал: старый Цуриэль не отпустит его подобру, пока не выскажет всё, что собрался сказать.
– …Горделивый Иегуда полагает, – доносилось из темноты погреба, – что, покрыв тело заморскими шелками, он так спрячет свой позор, что тот станет совсем уж незначительным. Ведь люди видят драгоценный шелк, не видят скрываемый им позор!
– Вина в тех кувшинах, что покрыты красной глазурью. Не перепутай, Цуриэль! – напомнил Иегуда.
