– Да что такое?! – никак не мог взять в толк Макаров. – Сюда, ко мне! Вы же врач!
Доктор подсел к Рыжову, сорвал с плеч рюкзак, достал упаковку ваты.
– Потом объясню. Руки уберите, дайте осмотреть!
Макаров убрал пальцы с шеи босса. Алая кровь полилась сильнее. Она ритмично вырывалась из поврежденной артерии. Под головой бизнесмена натекла уже целая лужа. Лицо его быстро бледнело.
«Раны глубокие, рваные. Не помочь», – понял Иртышный и отстранился.
– Да ты чего! – Макаров оттолкнул доктора и попытался остановить кровотечение кусками ваты, выдранной из упаковки, отнятой у Иртышного.
Бизнесмен осмысленно глянул на врача и прохрипел:
– Аркадий Петрович, прошу тебя, сына моего вылечи. – Он закашлялся, и кровь стала сильнее бить из ран.
Рыжов хотел было сказать еще что-то, но не смог. Он так и умер, удерживая в кулаке край утепленной куртки доктора, лежа в луже собственной крови и глядя вверх, в весеннее хмурое небо.
Макарова и Иртышного передернуло. Сквозь них прошла волна, состоящая из смеси первобытного страха и крайнего волнения. Разверзлась невидимая, но явно ощущаемая пропасть.
Доктор резко поднялся. Встал и растерянный Макаров.
Он схватил Иртышного за плечо, развернул к себе и промямлил:
– Как же так, Аркадий? Почему вы ничего не сделали?
– А вот так! – резко ответил невысокий сухенький психиатр, неожиданно легко избавился от захвата и сжал руку Макарова так, что тому стало больно.
Он подошел к Ковальски, глянул на обгорающий труп волка и мрачно сообщил:
– Рыжов умер.
Молодой охотник обернулся и увидел тело бизнесмена всего в паре десятков метров от себя.
– Ох! Я даже не…
– Ты видишь, прибился мой волк к стае, значит, не обезумел. Они приняли его. – Доктор неосознанно пытался спрятаться от беды, постигшей их, за энергичными, но совсем ненужными сейчас действиями и выводами. – А вон на том конце полянки лежит и тот здоровяк, следы которого ты мне показывал. Видел?
– Еще нет. Да погоди. У нас же человека убили. – Ковальски пошел к мертвому Рыжову, а Иртышный не унимался:
– Всех волков, которых подстрелили, придется сжечь. И со следами, там, в кустарнике, у кабана, ты что-то недоглядел.
– Может быть, – безразлично согласился Ковальски.
Подошли стрелки с соседних номеров, потом и загонщики. Все какое-то время стояли вокруг мертвого бизнесмена. Потом люди справились с шоком. Ходили, рассматривали расстрелянных хищников, выволокли из леса самого крупного, даже больше, чем тот, которого завалил из автомата Макаров прямо у своих ног.
Иртышный заставил себя заткнуться, стоял в стороне и курил. Он тяжело дышал, старался успокоиться, смотрел на тело, уже накрытое брезентом, на костер, на волков, сваленных в кучу. Так продолжалось до тех пор, пока сигарета не обожгла его пальцы. Он очнулся, бросил ее под ноги, придавил ботинком и полез в пачку за следующей.
На его плечи навалилось ощущение того, что он вступает на какую-то тропу, совершенно не нужную ему, забирает куда-то в сторону, в темноту, уходит на дикую неизведанную территорию. Доктор часто заморгал, бессознательно пытаясь отогнать чувство опасности, внезапно поработившее его. Легкая судорога свела плечи и исчезла.
«Нахлынет же такая дрянь!»
Ему хотелось выпить. Пусть и не чокаясь.
Экран монитора освещал маленькую комнату. Перед ним сидел на жестком стуле амбициозный ученый, заброшенный судьбой в дикую глухомань, и пересматривал до боли знакомую, изученную по секундам запись в ускоренном режиме. На дисплее было видно, как час за часом вторая голова волка, находящегося в клетке, становится все больше.
Потом Иртышный посмотрел, как сражался с мутантом. Вот он собственной персоной, растянувшись на полу, подпирает ногами клетку. Далее пляска на операционном столе со шваброй в руках. Выглядит нелепо. Но в тот момент ему было страшно до жути. Пьяный доктор непроизвольно рыгнул и полез за сигаретами.
Он без меры нажрался на поминках Рыжова, а потом, в ночь, поехал вместе с Карпатовой в больницу. К поселку, где проходили скорбные мероприятия, учреждение было ближе, чем его собственная квартира.
В кабинет вошла Серафима. В расстегнутой блузке, без лифчика, юбки и колготок. Плюшевые тапки с мордами нелепых зверюшек, смахивающих на каких-то грызунов. Откуда они здесь?
Ее рыжие волосы были распущены и свободно падали на плечи, глаза сверкали. В руках два бокала и бутылка шампанского.
Он отвернулся от монитора и заявил:
– У нас вроде похороны. Не слишком ли праздничное питье?
Она села на стол рядом с ним, закинула ногу на ногу и стала разливать по бокалам шипучку.
– Сережа хорошим человеком был, всю жизнь крутился, не лоботрясничал. Со всеми, конечно, добрым не будешь. Как руководитель, говорят, строгий. Но не жадный. – Она поставила наполненные фужеры на стол и принялась в задумчивости загибать пальцы. – Он любил свою жену, сына, а когда-то давным-давно – и меня. – Серафима взглянула на него.
Он, не вставая, резко схватил свой фужер, залпом осушил его и спросил:
– Скучала по нему хоть когда-нибудь?
– Зачем? У меня есть ты. – Серафима отодвинула полы рубашки в стороны и провокационно выпятила грудь.
Что делать, когда вы одни в маленькой комнате, пьяны и одиноки? Вокруг ночь, из форточки тянет пряной весенней свежестью, внутри бродят соки нового сезона, а напротив такой удобный, теплый и знакомый партнер.
Очередной порыв страсти компьютер едва пережил.
Серафима продремала в кресле доктора до самого утра. Она проснулась в половине девятого, не стала будить Иртышного, свернувшегося калачиком, и поспешила удалиться в свой кабинет за стенкой, где можно было кое-как привести себя в порядок.
Дочь увидела маменьку почти нагишом, с голым задом и с мешками под глазами. Девчонка сидела за ее рабочим столом.
– Ой! Ты чего здесь?! – Серафима вздрогнула и запахнула блузку. – Выйди отсюда, дай одеться!
Лиза кое-как поднялась с кресла и, ничего не говоря, с трудом пряча улыбку, похромала в приемную.
Мать привела себя в порядок, позвала кровиночку обратно и спросила:
– Ты чего шатаешься? Откуда у тебя ключи от кабинета?
– Ты не закрыла, – ответила девчонка, пока еще худая, не совсем развитая там, где надо.
Она крутилась в кресле, едва не задевая не сгибающейся ногой стол и тумбочку.
Лиза не слишком походила на мать. Формы бровей и губ выдавали родство. А вот глаза отличались. У Лизы они были карие, а не серо-зеленые, как у Серафимы. Волосы дочери были пепельными, почти как у Иртышного, а не рыжими. Лоб не особо высокий, зато скулы определенно не столь широкие, что делало ее личико довольно милым.
