– Бульк, – выдавил он. Изо рта побежала кровь – черная и блестящая, как тушь.
Дождь уже не просто лил, он хлестал, как из бочки. Из огромной, разбухшей, бездонной бочки.
За спиной вновь послышалась какая-то возня, и я раздраженно обернулся. Дрожа и стуча зубами от холода, на лодку вскарабкивался Иван.
– Парень, не надо, – забормотал он, машинально слизывая кровь с раненой руки. – Ты что творишь? Ты что творишь?!
Мой взгляд упал на весло. Резким движением вырвав его из уключин, я поднял его над головой.
– Эй, парень… ты что? Эй, ты что?! – заверещал Иван, закрывая голову руками.
– Хочешь поговорить, кто из нас урод? – прокричал я, обрушивая на него весло. Звук был такой, будто я ударил по дереву.
Он застонал и, шатаясь, сел на борт. Из раны на голове хлынула кровь.
– Не надо, – прошептал он.
Он что-то еще проговорил, но я ни черта не слышал из-за вновь прогремевшего грома. Ощущения были сродни взрывающимся бомбам, разве что дыма и пыли не хватало. Да мне, в общем-то, было чихать на то, что вещал никудышный брат Марины. Что может сказать этот лишнехромосомный, у которого в словарном запасе три с половиной слова?!
После второго удара руки Ивана повисли тряпками, и сам как-то скукожился, словно обгорелый башмак.
– Я тебе скажу, кто из нас урод, – пропыхтел я, снова замахиваясь веслом. – Из нас двоих только один урод. Но я точно знаю, что это не я.
Весло с гулким стуком опустилось на голову молодого человека. Раздался хруст – от удара треснула лопастная часть весла. Обмякшее тело Ивана, мгновенье балансировавшее на борту, опрокинулось за борт словно корзина с грязным бельем и стало быстро погружаться под воду.
– Поэтому урод – это ты. Понял! Понял, я спрашиваю?!! – провизжал я, брызгая слюной. Ударил несколько раз веслом по волнам, затем швырнул его в воду.
– Я не урод, – прошептал я. – Я нормальный. Это вы… вы все уроды. На целом свете одни уроды. Все, все, все… Кроме меня. Да, кроме меня, – бубнил я и, спохватившись, добавил: – Меня и Марины.
Я посмотрел на любимую.
– Марина?
Она молчала.
Ее отец ворочался на дне лодке, забрызгивая все вокруг кровью. Ему удалось вытащить из шеи нож, и теперь он пытался доползти до меня.
– Петр Сергеевич, перестаньте, – устало сказал я. Он вцепился в мою ногу, но я без труда освободился, выдернув ее из слабеющих пальцев мужчины.
– Ма… Ма, – прохрипел он. Кровь хлестала толчками из пронзенной шеи, и падающий стеной дождь тут же превращал ее в розовую воду. – Убил… Мари… Мариночку…
Он поднял бледное лицо. Даже в окружавшей нас мгле я видел застывший в его глазах ужас. Наверное, он понял, что умирает.
– Ты… ты…
Я присел на корточки и без труда вынул из его окровавленных пальцев нож.
– Что «я»? Что «я», Петр Сергеевич? – мягко спросил я. – Говорите. Я вас очень внимательно слушаю.
– Ты…
Всхлипнув, он протянул ко мне трясущуюся руку. Узловатые пальцы были растопырены, как громадные паучьи лапы.
И когда он схватил меня за футболку, я воткнул лезвие в его правый глаз.
Пальцы Петра Сергеевича сжались еще сильнее, а тело выгнулось дугой. Из пробитой глазницы выполз багровый кисель.
– Не хотите помириться со мной? – хрипло полюбопытствовал я. Сунул в его липкую дырку-глазницу указательный палец, подумав, что это очень похоже на теплую манную кашу.
Его ноги заелозили и, вытянувшись, застыли.
Я вынул палец и, брезгливо осмотрев его, долго держал под дождем, пока он не стал чистым.
Только после этого я почувствовал, как болит левая рука.
Старый козел все-таки ранил меня.
(Марина!)
Пожалуй, нужно плыть к берегу. Иначе…
(Марина!!!)
Я замер на месте, тупо глядя перед собой.
«Ты окончательно помешался, – хихикнуло существо, завозившись где-то под сердцем. – А говоришь – любишь ее…»
– Люблю, – не слишком уверенно проговорил я и медленно, словно проржавевший робот, развернулся.
Она лежала точно в такой же нелепой позе, неуклюже раздвинув ноги.
– Родная? – пролепетал я.
(Ма… Мариночку убил.)
Предсмертные слова Петра Сергеевича крючьями прорвали сознание.
Выстрелы.
Конечно, пока мы возились, пистолет несколько раз выстрелил…
Я кинулся к Марине. Опустившись перед любимой на четвереньки, я принялся осыпать поцелуями ее бледное, застывшее лицо.
– Милая, – шептал я. – Милая, открой глаза. Это я. Я рядом, милая.
Дрожащими пальцами я коснулся ее шеи. Казалось, целую вечность ничего не происходило, и мысли, одна кошмарнее другой, наползали друг на друга уродливыми рептилиями, пока я, наконец, не почувствовал слабый пульс.
О боже, она жива!
Жива, хоть и без сознания.
С величайшей осторожностью я принялся ощупывать ее тело и после нескольких минут наткнулся на огнестрельную рану в правом плече. Похоже, пуля прошла навылет.
Я в растерянности оглянулся. Вокруг сплошная завеса дождя, который, похоже, и не думал прекращаться. Волны качали лодку, как перышко, и я всерьез опасался, что еще немного, и нас попросту перевернет. Что я тогда буду делать?!
Моей лодки нигде не было видно. Если я хотя бы знал, где она, то мог бы доплыть и забрать второе весло.
Черт!
Теперь я проклинал себя за то, что выбросил весло в море.
Наконец-то до меня начал доходить весь ужас происходящего, и страх перед будущим сковал все мои мышцы, превращая бегущую по жилам и сосудам кровь в алые хрусталики льда.
Мы одни в открытом море.
У меня только одно весло.
Марина ранена. Я тоже ранен.
Я посмотрел наверх. Было бы глупо рассчитывать, чтобы луна, моя верная подруга и советчица, выглянула из-за этого свинцово-серого ада, стреляющего обжигающими молниями.
Затем я перевел взор на Петра Сергеевича.
Когда Марина придет в себя, она не должна ничего знать.
Кряхтя от напряжения, я принялся подтаскивать труп к борту. Перед глазами все плыло и раздваивалось, кровотечение в простреленной руке усилилось, но в конце концов мне удалось сбросить с лодки этот мешок с дерьмом.
После этого я снял с себя майку и, сложив ее наподобие салфетки, прижал рану в плече любимой. Придерживая импровизированный «тампон» рукой, я, словно верный пес, устроился на днище лодки, возле ног Марины.
