Анненков слушал, напустив на себя покаянный вид, кивал и обещал разобраться. Осмелевшие казначеи увеличили поток жалоб, расписывая разбитые часы, сломанные чернильные приборы, разорванные ведомости и отчеты. Анненков дослушал все жалобы, а потом положил руку на эфес шашки.
– Ну, так… – он вдруг резко и оглушительно свистнул.
Коридоры наполнились шумом и топотом сапог. В казначейство влетели казаки.
– А что это? – поинтересовался слегка побледневший жандармский ротмистр. – Казаки зачем?
– Я же обещал разобраться, – успокаивающе улыбнулся Анненков, но от его улыбки мог успокоиться разве что слепец. Или покойник… – Вот и разберусь… – и уже обращаясь к казакам: – Жандармов не трогать!
Казаки разлетелись по казначейству, выдергивая из-за столов всех, кого только находили и тащили во двор. Во дворе каждого вытащенного, под угрозой нагаек и шашек, заставляли лично съесть все свои доносы и жалобы. Экзекуция дополнялась тем, что пока жертва давилась бумагами, остальные служащие казначейства нараспев, точно дьяконы в церкви, заунывно повторяли библейские тексты: «Не укради!», «Не возжелай достояния ближнего своего!», «Если глаз твой соблазняет тебя – вырви его вон!».
Во время этого театрализованного представления Анненков очень спокойно, но достаточно громко, чтобы слышали казначейские, изложил жандармскому ротмистру, что налицо попытка диверсии против армии – воровать деньги казначейских явно надоумили германские шпионы. И он готов это доказать: достаточно полковнику Львову, мастеру разведки, тщательно допросить служащих военного казначейства, как…
Что «как», ротмистр не дослушал, сломавшись от душившего его смеха. Отдышавшись, он заверил грозного генерала, что предпримет самое серьезное расследование данного прискорбного случая, раскрытого исключительно благодаря решительным действиям георгиевского кавалера полковника Львова, его непосредственного начальника генерала Анненкова и его сослуживцев – казаков из отдельной штурмовой Георгиевской патроната Императорской фамилии дивизии…
Отправив казаков с полученными деньгами в расположение, Анненков ринулся к генералу Татищеву. Илья Леонидович благоволил Анненкову и где-то даже сожалел, что ему не придется воевать в такой великолепной дивизии, как штурмовая Георгиевская. С Борисом Владимировичем у них завязались вполне приятельские отношения, и, когда Анненков рассказал Татищеву обо всем происшедшем, тот долго смеялся, а потом побежал в свою очередь первым поведать об этом казусе императору Николаю.
Император характер имел легкий и посмеяться любил. Поэтому, когда Татищев, не любивший казнокрадов, благо немалое состояние позволяло не красть самому, в лицах описывал Николаю II все случившееся в военном казначействе, тот смеялся как ребенок. Он снова и снова заставлял адъютанта повторять особо понравившиеся моменты, и Татищев с удовольствием пересказывал, добавляя все новые и новые подробности.
Первые жалобщики пришли к царю как раз в тот момент, когда он посвящал в события сегодняшнего дня жену и старшую дочь, опуская, разумеется, некоторые нескромные подробности.
– …И вот, дорогая Аликс, догоняют его казачки, хватают и ласково так говорят: «Горячих бы тебе, как вору, и положено, прописать, да нельзя – чин у тебя. Ну, значится, выпишем холодных». И, представьте себе: сдирают с него брюки и голым… хм-м… сажают этим самым прямо в натуральном виде в ледяную лужу.
Императрица и Ольга заразительно рассмеялись, и Николай вторил им радостным смехом. В такой ситуации любая жалоба могла лишь ухудшить и без того печальное положение жалобщика, так что все осталось почти без последствий, если не считать того, что на следующий день полковника Львова вызвали во дворец. Император с супругой попросили его продемонстрировать свою силу, и полковник на глазах монаршей четы и старшей цесаревны сломал чугунную кочергу. Императрица восхищенно ахала, Николай пригласил Львова принять участие в охоте на медведя, а цесаревна зазвала на чай, попросила считать себя ее другом и заходить попросту, без церемоний. Лишь перед самым уходом император, подойдя чуть ли не вплотную, негромким, каким-то задушевным тоном порекомендовал обласканному полковнику на будущее быть аккуратнее и соизмерять свою силу и прочность казначейских челюстей…
…По территории Обуховского завода шагал широкоплечий полковник в новеньком с иголочки черном кителе с окантованными георгиевским кантом погонами согласно приказу императора «О введении в частях Отдельной штурмовой Георгиевской под патронатом Императорской фамилии смешанной дивизии особой формы парадной, повседневной и полевой одежды». Этого крепыша с глубокими шрамами на лице узнавали: он бывал здесь часто. И каждый раз – с каким-то новым требованием, подкрепленным бумагой с требованием: «выдать подателю сего» – и далее по списку, скрепленной простенькой подписью: «Николай». На заводе уже предоставили Георгиевской дивизии броневые листы, какие-то странные лафеты к пулеметам, а в конце концов – и самые пулеметы, только почему-то без кожухов водяного охлаждения, а с другими, похожими на кожуха пулеметов Мадсена. А теперь полковник Львов пришел требовать чего-то нового, хорошо хоть, что немного обычно просит…
– …Потому-то армия есть зло самое главное! – услышал Львов негромко, но весьма эмоционально произнесенные слова.
Он с интересом повернулся и увидел группу рабочих, куривших возле высоченной кучи угля. «Та-а-ак, это я, кажись, удачно зашел», – подумал Львов-Маркин и направился к беседовавшим. Подошел поближе, достал из кармана серебряный портсигар с накладной монограммой, угостил собравшихся дорогим табаком.
– Позвольте и мне в вашу мудрую беседу вмешаться? – спросил он, закуривая. – Кто-то полагает, что армия есть зло. Идея понятна: не будет армий, не будет и войн. Но вот как сделать так, чтобы все армии исчезли в один момент у всех разом? Иначе выйдет как-то не слишком хорошо: у нас армии уже нет, а у соседа – есть. И что он с нами сделает?
Рабочие замялись. Полковник говорил вроде разумные вещи, да и многим тут он был знаком: не брезговал советоваться с рабочими, а иногда даже сам вставал к станку. Но все же он – власть.
– Могу поклясться офицерской честью, что о нашем разговоре я не стану сообщать ни заводскому начальству, ни – тем более! – полиции или жандармам. Просто мне хочется понять: это вот – прекрасные мечты, или есть какая-то программа действий?
Один из рабочих вдруг поднялся:
– Знаете что, Глеб Константинович, зла нам от вас никогда никакого не случалось. Только добро: давеча вы ж нам из своего кармана деньги платили. Хоть и по трешнице, а больше мы такого ни от кого не видали. И ведь не в первый раз уже, – он замялся. – А только, простите уж, нет вам веры…
– Почему? – изумился Львов. – Я кого-то обманул, или вы знаете таких людей? Ну, вот вы, – он ткнул пальцем в грудь рабочего постарше, – вы, Бушмакин, слышали, чтобы меня хоть раз на враках поймали?
Простое словца «враки» как-то разрядило напряженность. Мастеровые потолкались плечами, попереглядывались, а потом один из них с отчаянным видом тряхнул головой:
