Анненков рассматривал трофейную карту и, задумчиво напевая «Не думай о секундах свысока…», пытался построить маршрут возвращения к своим. Пошалили они в тылах предостаточно, и кроме того, требовалось срочно доставить Гинденбурга и Людендорфа в ставку Главнокомандующего. Но дистанция в шестьсот километров никак не проходилась смешанным конно-пешим составом, отягощённым обозом, за сколь-нибудь внятное время.
Рядом с индифферентным выражением лица сидел Львов, следя, словно кот, за движениями линейки и карандаша.
– А почему ты не хочешь поехать на поезде?
– Да, боюсь, билеты нам не продадут, – машинально ответил Анненков, но, спохватившись, в упор посмотрел на товарища: – Это ты вот что сейчас сказал? Поезд?
– Ну да, – на голубом глазу подтвердил Львов. – Наберём вагонов по станции, воткнём пару паровозов на каждый…
– Поставим на платформы пушки и пулемёты… – подхватил мысль Анненков. – Блиндируем остальные…
– Даже этого не нужно, – штабс-капитан вздохнул. – Там на запасных путях есть вагоны для особо тяжелых грузов. Они полностью стальные. Видать, щебенку привезли, балласт там или ещё что. Там в один вагон как раз пара пулемётов входит, а то и все четыре. А стенки там то-олстые…
– И пару листов к паровозу сваркой прихватить, – есаул задумчиво стукнул карандашом.
– Плазменной? – уточнил Львов. – Или, думаешь, здесь есть лазерная?
– Что, вообще никак? – глаза у Анненкова округлились. – От бл… каменный век! Им ещё и сварку изобретать?
– Изобрели её, конечно. Но вот в депо паровозных её ещё долго не будет. И, кстати, там на боковых путях грузили госпиталь наш.
– Какой такой «наш госпиталь»? – опешил есаул.
– А вот такой, – штабс-капитан усмехнулся. – Захватили где-то немчики полевой госпиталь. Ну, раненых в плен сдали, а докторов и персонал, так как они хоть и в военной форме, но некомбатанты, повелели грузить в вагоны и отправить в расположение русских войск, как, собственно, и предписывают конвенции и прочая ересь.
– Ты?..
– Да, – Львов кивнул. – Всех наших раненых уже сплавил к ним и озадачил оказанием первой помощи.
– И чего сидим, чего ждём? – риторически спросил Анненков, заправляя гимнастёрку и цепляя шашку. – Давай скачками, бронесилами заниматься, марш! Нас бравые фрицы уже наверняка собираются поджарить на медленном огне. Ты шашлык любишь?
– С собой в виде главного блюда? Откажусь, пожалуй, – Львов быстро собрался и, выйдя из дома, где временно расположился штаб, крикнул ординарцу:
– Василий Иваныч! Прикажи собирать имущество и сам собирайся: мы переезжаем в депо на станцию.
На станцию войска входили, горланя новую песню, разученную солдатами:
Зелёною весной под старою сосной
С любимою Ванюша прощается,
Кольчугой он звенит и нежно говорит:
«Не плачь, не плачь, Маруся-красавица».
Маруся молчит и слёзы льёт,
От грусти болит душа её.
Кап-кап-кап, из ясных глаз Маруси
Капают слёзы на копье.
Кап-кап-кап, из ясных глаз Маруси
Капают горькие,
Капают, кап-кап,
Капают прямо на копьё.
[62]Приехавший чуть раньше Анненков с улыбкой смотрел на подтянутых и накормленных солдат с начищенными сапогами и новенькими винтовками, а рядом суетились врачи из полевого лазарета, перегружавшие своё небогатое имущество – тороватые немцы забрали у них и лекарства, и хирургические инструменты, и даже перевязочный материал! – из теплушек, выделенных им германским командованием, в классные вагоны, среди которых имелся один, переоборудованный в операционную. Все это богатство планировалось разместить во втором составе.
Едва не сбив его, из состава вылетела хорошенькая девушка в униформе сестры милосердия и, чуть не плача, смотрела на проходивших мимо солдат, крепко сжимая кулачки.
Пожилой мужчина в форме полковника подошёл к ней и, достав из кармана салфетку, протянул девушке:
– Ну, что же вы, голубушка… Всё уже хорошо. Скоро будете дома. Матушка ваша уже, наверное, все глаза проглядела…
– Вы не понимаете, Константин Яковлевич, – девушка всхлипнула. – Эта песня… она…
Анненков резко развернулся и посмотрел в глаза медсестре:
– Что, знакомый текст?
Александра Хаке, сестра милосердия госпиталя четвёртой армии, стояла, не в силах отвести взгляд от красавца-есаула, сжавшись, словно кошка перед броском, а наблюдавший эту странную метаморфозу начальник госпиталя никак не мог понять, почему милейшая Александра, выпускница Московских медицинских курсов, так странно отреагировала на неплохую, но всё же явно строевую песню, распеваемую солдатами, и вот теперь словно готовится вцепиться когтями в лицо этого есаула.
О командире этой «сводной бригады» слухи ходили по всему фронту, причем один – чище другого, но все рассказчики сходились в одном: есаул – редкостный башибузук, кровь льет, словно водицу, и ни себе, ни своим казакам, ни тем более противникам ни спуску, ни пощады не дает.
Хотя и в самой Александре странностей тоже было немало. Внебрачная дочь героя японской войны, художника, литератора и вообще разносторонне развитой личности, и Антонины Хаке из старинного русского рода Коц была, в общем, как все, до того случая, когда на поле боя, вытаскивая раненого поручика, попала под близкий взрыв немецкого шестидюймового снаряда.
Контуженую, но чудом не посечённую осколками, её вытащили солдаты. Они же доставили её в госпиталь, передав на попечение врачам.
Очнулась она только через сутки и первое время была не в себе, едва узнавая подруг и знакомых, но со временем всё наладилось, и даже более того. Словно что-то сдвинулось в ее прекрасной головке, и Александра не только накладывала повязки, но и вполне квалифицированно зашивала мелкие раны, а однажды весьма удачно ассистировала при внутрибрюшной операции, фактически вытащив казака-хорунжего с того света, вовремя перехватив начавший кровоточить сосуд.
Но глаза её… Доктор даже сейчас, что-то говоря девушке, избегал смотреть в её тёмно-зелёные глаза – столько силы и пронзительной ярости в них светилось.
– Простите, не имел чести быть представленным… – есаул коротко поклонился, звонко щёлкнув каблуками, – Анненков Борис Владимирович. Волею военных судеб предводитель этой банды, – и он с насмешкой качнул голову в сторону солдат, проходивших идеально ровным, точно на параде, строем.
– Александра Александровна Хаке, – сестра милосердия машинально присела в книксене, протянув руку для поцелуя.
Тот, коснувшись губами чуть загрубевшей от карболки руки, поднял на Александру пронзительный взгляд.
