Нельзя, однако, сказать, чтобы ясновельможный Франц так уж любил немцев. В прошлом году, когда тут стояли русские, он задавал такие же пиры и такие же балы. Надо же, в конце концов, выдать замуж засидевшуюся в девках Юстысю – беспутную дочку, позднего ребенка, которую баловали все Балицкие. И добаловали: Юстыся чуть было не отправилась по этапу в Сибирь за членство в этих клятых «Угольках»
[46] и шашни с дурнем Пилсудским, курва его мать! Вот кто теперь захочет взять такую девку, хоть бы и с таким приданым? Из местных – никто: всем известно, какие нравы в этих «углях» царили – Клеопатра бы позавидовала! А офицеры – да что они могут знать? Да к тому же они все либо москали, либо немаки. Таких и не жалко. И на приданом можно сэкономить: нечего кормить всяких лайдаков.
Майор Лампрехт из пятой гвардейской привел еще и дивизионный оркестр, так что танцы предстояли великолепные. Франц Балицкий закатил глаза и причмокнул губами. Вот когда в девяносто третьем году были большие маневры, он дал восемнадцать балов, да каких! Гостей – больше сотни, танцы, игра… Микульский тогда выиграл у какого-то графа – офицера гвардейской артиллерии – двести восемь тысяч рублей!!! А покойный князь Адам Пузына проиграл свое Виленское имение в две тысячи десятин безвестному армейскому поручику. Кажется – драгуну…
Пан Адам потом долго выкупал имение: и сам ездил в Петербург, и дочерей посылал хлопотать, и в конце концов сумел уломать счастливчика продать обратно родовое гнездо. Интересно, сколько потом у Пузын народилось внуков-байстрюков? Пан Балицкий хихикнул. А княжны Пузыны были чудо как хороши! Особенно средняя, Зофия… Зосенька… Эх, бывало…
Но тут появление гостей отвлекло Франца Балицкого от приятных воспоминаний. Подъехал автомобиль, на котором прибыл начальник штаба тридцать восьмого корпуса генерал-майор Ципсер в сопровождении двоих адъютантов. Следом за автомобилем подкатил сверкающий новым лаком экипаж, в котором гордо восседали пан Туск со своей любвеобильной супругой.
Пан Балицкий лично вышел навстречу господину Ципсеру и лично сопроводил его в залу, где и занял приятной беседой. Впрочем, ненадолго: подъехали еще гости, грянул оркестр, и по зеркальному паркету закружили первые пары. Пан Балицкий угостил генерала Ципсера старым коньяком – ровесником победы германского оружия под Мецем и Седаном, и поинтересовался насчет поставок для нужд армии хлеба, сала и фуража. Ципсер благосклонно пообещал составить протекцию гостеприимному хозяину и свести с нужными людьми из интендантуры.
Юстыся Балицкая танцевала с офицерами, пленяя их своими грацией, красотой и легкостью манер, но одновременно шокируя своими мыслями о некоей непонятной «независимости» мифической Польши.
– Разве вы не понимаете, герр обер-лейтенант, что поляки должны быть свободными? – с жаром наседала она на своего кавалера, гвардейца фон Рауха. – Свобода – неотъемлемая часть самосознания любого поляка!
– Но, мадемуазель, почему же только поляка? – сопротивлялся фон Раух, который в бытность свою студентом в Геттингене близко сошелся с анархистами. – Свобода – для всех. Почему вы выделяете поляков?
Задавая этот вопрос, он аккуратно сместил руку с талии обольстительной националистки на… в общем, чуть-чуть пониже…
– Потому что поляки достойны ее больше всех! – обдавая офицера ароматом французских духов, с жаром вещала патриотка, не обратив внимания на маневры его руки. – Разве вы не согласны?
Обер-лейтенант сдвинул руку еще ниже, ощутил приятную упругую округлость и согласился с доводами возмутительницы спокойствия. Ободренная этим, Юстыся продолжила убеждать немца в богоизбранности польского народа и необходимости немедленного создания польского государства. Фон Раух переместил прекрасную пропагандистку за портьеру, к окну, и принялся подтверждать каждое слово польской Боудикки
[47] страстным поцелуем.
Бал шел своим чередом. Уже напился пан Туск и теперь с пьяной самоуверенностью разглагольствовал о том, что вся Европа должна объединиться и поставить Россию на место, уготованное ей самой историей – место прислужницы Польши. Уже пани Туск исчезла куда-то вместе с майором Лампрехтом. Уже Крыся Смолецкая уловила в свои сети сразу троих молодых офицеров из штаба корпуса и теперь флиртовала со всеми тремя одновременно…
Оркестр старался вовсю. Вальс сменял падеспань, мазурка – вальс, и кружились, кружились пары. Гости постарше уютно устроились за ломберным столом и уже чиркал по сукну мелок, отмечая взятки и робберы… Ах, господа, какая война? Война – это там где-то, где кровь, грязь и смерть. Да и какое дело цивилизованным людям до какой-то войны? Война меняет границы, но не меняет Европы. Ведь мы все европейцы, господа, не так ли?..
…Чапаев осторожно тронул штабс-капитана за рукав:
– Вашбродь, там праздник какой-то…
– Что празднуют? – машинально спросил Львов, но тут же поправился: – Народу много?
– Много… Во дворе – тринадцать солдат да четыре мотора
[48]. Еще кареты стоят…
– Ага, – скривился Львов. – Значит, кому – вой на, а кому – мать родна? Сволочи…
– Сволочи и есть, – согласился Чапаев. – Режем?
– Осторожно бы надо, – подумав, сказал штабс-капитан. – И парочку – живьем, на предмет поговорить.
– Эт мы чичас, эт мы мигом… Петров, Семенов, Елизаров – к командиру живо!..
Скучавшие солдаты не заметили, как к дому с разных сторон подобрались невидимые и неслышные тени. Мягкие прыжки – по совету штабс-капитана все уже давно научились обматывать форменные сапоги мягкой кожей и фиксировать ее ремнями – и немцы рухнули под ударами кинжалов. Двоих били рукоятями ножей и тесаков, а потом быстро-быстро скрутили позаимствованными в конюшне имения вожжами. Мигнул трофейный электрический фонарик – все чисто.
Львов с остальными появился во дворе особняка Балицких через несколько минут. Огляделся, снова подозвал Чапаева:
– Приберитесь тут, а потом…
Не докончив фразу, он резко пригнул Василия за стоящий автомобиль и сам спрятался там же. Из стеклянных, залитых светом дверей вышел офицер.
– Курт! Садись в автомобиль и съезди в город! Привези мне цветов! Красивых… Курт! Ты где?! Опять надрался, пьяная скотина?!! – офицер сделал несколько шагов с крыльца и завертел головой, ослепленный резким переходом из света в тьму. – Курт! Немедленно ко мне! Ну, погоди…
