Что-то во всём этом не было похоже на правду, что-то кололось и царапалось в голове, или в душе, или где уж там – неизвестно, где-то внутри. Не вязалось, не верилось. Но Ивушкин объяснил всё складно, и выходило всё так.
Ах, не надо было, не надо было Ивушкину просыпаться и слушать разговор! Тогда бы не получилось столько разных тревог.
Впрочем, тогда не получилось бы и сказки, которую пережили Ивушкин и Луша. А у кого в детстве не бывает сказки, тот вырастает сухим, колючим человеком, и люди о него ушибаются, как о лежащий на дороге камень, и укалываются, как о лист осота.
Забегая вперёд, я вам скажу: Ивушкин вырастет хорошим человеком. Добрым, душевным, понимающим. Может быть, и оттого, что в детстве у него была Луша и с ними обоими случилась сказка.
Потому что дальше было так.
Глава вторая.
Вихроний
– Ивушкин, ты думаешь, в этом нет никакой ошибки? Они уедут? Тебя возьмут, а меня – нет?
– Ну я же слышал! Ты понимаешь?
– Но они хорошие. Они твои папа и мама. Папа и мама не бывают плохими.
– Луш, я не сказал, что они плохие. Только они не всё понимают. Они – взрослые.
– Значит, я тебя больше никогда не увижу, так, что ли?
Ивушкин не ревел только потому, что рёвой он не был. Внутри у него всё плакало и всхлипывало по-девчачьи. Он молчал, бессмысленно уставившись взглядом в пол. По полу полз муравей, пытаясь утащить соломину в четыре его собственных роста. Куда он её волок? В лес?
В лес…
– Луша, – сказал Ивушкин, – ничего другого не остаётся.
– Что ты говоришь? – дёрнула своими аккуратными серыми ушками Луша.
– Я говорю, – повторил Ивушкин каким-то севшим, с хрипотцой голосом, – что ничего другого не остаётся. Нам надо убежать.
– Как это? Куда?
– Так. Уйдём. В Синий лес, например.
– Ты думаешь, так будет правильно? Правильно – неправильно, для Ивушкина в тот момент это никакого значения не имело. Он не хотел – впрочем, что я! – просто не мог расстаться с Лушей, её надо было срочно, быстро спасти от этого страшного слова «списали». Больше ни одна мысль не помещалась у Ивушкина в голове. А уж правильно ли он поступает и даже как ему здорово за это влетит, он не думал. Не думал он и о том, как мама будет тревожиться, когда, вернувшись, не обнаружит его дома. Забыл, а впрочем, должно быть, никогда толком и не знал, как обмирает мамино сердце, когда она теряет из виду своего ребёнка, как волнуется папа, когда сын бродит неизвестно где. Хотя, может, и меньше, чем мама, потому что чувствует, что сын – мужчина, что просто так, ни с того ни с сего, не пропадёт.
Ивушкин когда-нибудь сообразит, что заставлять волноваться других людей не годится. Он узнает, что это называется эгоизмом. Всё поймёт и постарается так не поступать.
Но это будет потом. А пока что, в тот день, первого августа, когда будильник с электрической батарейкой внутри показывает без четверти двенадцать и тихонечко тикает и тикает, Ивушкин окончательно принимает решение.
– Пошли!
– Хорошо. Пошли. – Луша вздохнула длинным, печальным, протяжным вздохом: – Ффухх!
И вот они уже идут через главную усадьбу в Худяках по просёлку, в сторону Синего леса.
В Худяках народу на улице мало. Все – в поле. Им попались навстречу только две старые-престарые бабушки да совсем маленький мальчонка. Этим решительно не было никакого дела до того, куда Ивушкин ведёт среди дня старую Лушу. Может, в Угольки на кузню, может, в Синий лес за волнушками…
Пыль на дороге пахла тепло и уютно. В ней аккуратно отпечатывались Лушины копыта и кеды Ивушкина.
Над головами проносились деревенские ласточки, которые по дурной привычке всегда выбирают самое неподходящее место для игры в догонялки и ни на кого не обращают внимания.
Луша и Ивушкин миновали поле, покрытое кучами соломы, похожими на отдыхающих львов.
«Пресс-подборщик здесь не работал», – отметил про себя Ивушкин и тут же про это забыл.
Вот и Синий лес. Они за лето бывали здесь уже сто раз. Тут они любят входить в лес – возле старой липы. Луша чуть-чуть пригнулась, и они сразу оказались в прохладе и тишине.
Всё здесь было как обычно. Рядом с обгорелым осиновым пнём лежал вот уже второе лето и ржавел неизвестно кем и зачем принесённый обруч от бочки. Посреди обруча цвёл лютик, и цвёл колокольчик, и рос кустик земляники. Один листок сделался по-осеннему красным и вроде светился, точно под ним горела маленькая лампочка. Пропел свою всегдашнюю песенку зяблик. Слетела на землю еловая шишка. Как всегда, всюду синели полянки, сплошь покрытые вероникой. Она цвела здесь всё лето.
Может, лес потому и называется Синим?
Луша остановилась. Ивушкин тоже.
– Ивушкин, постой, – начала Луша каким-то торжественным голосом, как будто собиралась сообщить по радио важные новости.
– Ты что, Луш? Ну чего тут стоять, на опушке, когда всякий может увидеть.
– Конечно. Но ты подумай всё-таки, хорошо ли так – взять и убежать. А? Ты всё-таки подумай.
– Да перестань. Трусишь ты, что ли? Сейчас не про это надо думать, а про то, где нам спрятаться, где укрыться, чтоб не нашли.
– В «Нигде и никогда», – сказал незнакомый суховатый голос из травы.
Ивушкин и Луша поглядели друг на друга.
– Что ты сказал, Ивушкин?
– Я – ничего. Это кто-то, неизвестно кто.
– Известно. Это я сказал. И повторяю: в «Нигде и никогда» укрыться очень удобно.
Листики травы шевельнулись у самых Лушиных копыт. Из травы выпутался ёж. Вроде бы ёж как ёж, может немного больше обычного ежа. Но разговаривал, несомненно, он. Больше было некому.
Ивушкину показалось, что ёж даже вежливо поклонился.
– Вихроний, – представился он.
– Ежи разве умеют говорить?! – не очень-то деликатно воскликнул Ивушкин.
– Ах, люди, люди!.. – вздохнул ёж Вихроний. – Как они сопротивляются всему естественному и стараются втиснуть всё в свои представления!
Он говорил так мудрёно, что Ивушкину пришлось переспросить.
– Да ведь ты только что говорил с лошадью! – сказал Вихроний уже по-другому, обыкновенно. – Ну, раз ты знаешь, что лошадь говорит, почему бы не говорить и ежу?
– В самом деле, Ивушкин, – заметила Луша.
Ивушкин растерялся.
– Да ты… да вы… не обижайся, – нескладно пробормотал он.
– Говори мне «ты» – так проще, – смягчился ёж.
Луша оправилась от этой неожиданности раньше Ивушкина и начала беседовать с Вихронием, как со старым знакомым.
– Его зовут Ивушкин, – сказала она. – А меня – Луша.
