– Инна! Мы же договорились! – укоризненно оборвал ее он.
– Ладно, ладно, договорились, – согласилась она. И вдруг, движимая то ли хмелем, то ли этим их первым мирным разговором, сказала: – Володя, раз уж мы зарыли топор войны… Может быть, ты ответишь мне на один вопрос, а то он много лет меня мучает… Ответишь, а? Только честно! Почему ты так меня бросил, Володя? Почему не приехал за мной? Ведь ты же обещал! Я тебе так верила, так ждала…
– Инна! – он нетерпеливо встал, отошел к окну, дернул на себя форточку.
Но Инна не желала отступать, поднялась следом за ним, остановилась прямо за спиной.
– Почему, Володя? Ты сам говоришь, что честный, порядочный человек. Как же ты мог бросить меня, совсем девчонку? Неужели совесть ни разу тебя не упрекнула за это?
– Слушай, ну, это было давно, мы… Я не думал, что ты так серьезно все это воспримешь…
– Нет! Хватит! – оборвала она. – Я уже тысячу раз слышала эту белиберду: «Мы были детьми… Мы ничего не понимали…» Во-первых, даже дети не совершают поступков без причины. Во-вторых, тебе было уже семнадцать, это не очень-то детский возраст. Наш дед в твои годы в Гражданскую полком командовал. Скажи мне правду, Володя, правду! – требовательно говорила она. – Что во мне не так? Я же не кривая, не хромая… Почему ты сбежал?
Он, не оборачиваясь, ткнулся лбом в оконную раму, судорожным движением нашарил в кармане папиросы, глухо выговорил:
– Не знаю… Мне сложно объяснить… Просто ты… Ты была такой смелой, отважной. Ты ничего не боялась, ни родителей, ни людей, ни осуждения. Ты сразу все решила, и ничто не могло заставить тебя отступить. А я… Я просто испугался, наверно, что не смогу так, что струшу в последний момент. Мне страшно стало, что я рядом с тобой окажусь слабаком, не выдержу твоего мужества, твоей силы. Помнишь, когда твоя мать тебя ударила… Я много лет потом видел перед собой твое лицо, с красным отпечатком ладони на щеке. Понимаешь, я должен был защитить тебя. Не как мужчина, так хотя бы как брат… Я же всегда говорил тебе: «Ничего не бойся, я рядом». А получилось, что не смог, ничего не сделал, просто стоял и смотрел…
Он покачал головой, вытащил наконец папиросу из пачки, бросил вполоборота:
– Слушай, ты что, правда думала об этом все эти годы?
– Некоторые вещи не так-то просто забыть, как бы ни хотелось, – отозвалась Инна. – Иногда кажется, что ерунда, ничего особенного, а последствия потом приходится расхлебывать всю жизнь.
– Ты о чем? – не понял Володя.
Она посмотрела на него как-то странно, словно взвешивая, сказать о чем-то или промолчать, и, наконец, качнула головой:
– Неважно, забудь.
Володя развел руками. Инна, неотрывно глядя на него, произнесла свистящим шепотом:
– Значит, слишком сильная, так? Слишком решительная… Вот и Тимоша говорит, что со мной рядом страшно, тяжело. Но я бы научилась, Володя. Если бы ты только захотел, я бы научилась быть слабой, мягкой, беспомощной. Я бы всему научилась ради тебя…
Она сделала, наконец, последний шаг, не смея дышать, уткнулась в его спину, чувствуя, как сладкой болью отдается во всем теле идущее от него тепло, его терпкий, мужской запах, как судорожно, прерывисто колотится в груди сердце. Ее руки обвились вокруг его крепкого торса, тонкие длинные пальцы проникли под рубашку, коснулись гладкой кожи, под которой упруго бугрились мускулы. Володя обернулся, и она дотянулась до его губ, почувствовала, наконец, их кружащие голову тепло и свежесть. И в то же мгновение всей кожей ощутила, что он не отзывается, не реагирует на ее прикосновения. Прошлое не желает возвращаться, ей больше не под силу зажечь в нем огонь, вызвать дрожь в его больших крепких руках, заставить голову сладко кружиться. Он ничего не чувствует к ней, ничего. Господи, какое страшное, мучительное поражение!
Володя мягко, но твердо расцепил ее руки, отстранился, покачал головой. Глядя прямо в ее сузившиеся зрачки, проговорил:
– Инка, я не могу! Прости меня! Ты очень хорошая женщина. Ты красивая! Ты умная, волевая, сильная… Но я не могу, честно! Вероника – моя жена, она носит моего ребенка…
– Что? Ребенка? – ахнула Инна.
Лицо ее дернулось, губы искривились, забилась под левым глазом синяя жилка. Ее как будто ударили под дых, она задыхалась, хватая ртом воздух.
– Ты что? Что с тобой?
Володя метнулся к раковине, плеснул в стакан воды, протянул ей. Она резко ударила его по руке, вода выплеснулась на пол, забрызгав его брюки, ее черные чулки, процедила сквозь зубы:
– Ты, наверно, ждешь поздравлений, да? Ты жизнь мне сломал, подонок! А теперь хлопаешь на меня своими глазами и думаешь, я буду радоваться вместе с тобой твоему счастью? Да я ненавижу тебя! Тебя, твою шлюху Веронику и ваше отродье!
– Инна, ты что? – почти испугался он. – Что ты несешь?
– Чтоб ты сдох! – яростным ненавидящим шепотом сказала Инна. Глаза ее, черные, пустые, мертвые, уставились на Володю, словно гипнотизируя. – Будьте вы все прокляты!
Инна развернулась и ушла по коридору, громко стуча каблуками.
Веронике было страшно. Так страшно, как никогда в жизни. Ее испуганный, не способный сосредоточиться ни на чем взгляд перебегал с предмета на предмет, отмечая какие-то мелочи из обстановки этого уютного кабинета, не в силах оценить всю комнату в целом: полированный письменный стол, зеленое стекло абажура настольной лампы, красивый, наверное, старинный письменный прибор, пыльная бархатная штора, портрет на стене с маленькими очочками и треугольной бородкой.
Надо же, чтоб именно с ней случилось такое. Сколько раз девчонки, беспечные жизнерадостные подружки, пугали друг друга трагическим шепотом рассказанными историями о том, как какую-то Жанку «взяли», «замели», «спалили на связях с иностранцами», «увезли в Большой дом». Ей всегда все эти байки казались сродни страшным историям про синюю руку из пионерского лагеря. Кому, в конце концов, они нужны. Ну ладно, Лола или Нателла, они действительно валютные проститутки, но все остальные ведь просто не особенно обремененные моралью юные порхающие создания, стремящиеся провести время весело и шикарно. Ну что такого плохого они делали? Пили кофе в «Национале», посещали все модные выставки и спектакли, знакомились с мужчинами, иногда, действительно, иностранцами, иногда своими же, местными знаменитостями, ходили в рестораны, к некоторым поднимались в невиданно шикарные номера. Никаких государственных секретов они не разглашали, никаких вредительских орудий у них не брали – так, иногда пару чулок, духи, часики. Всякая копеечная ерунда, если уж разобраться.
Господи, почему же ее выдернули именно сейчас, когда она решила остепениться, бросить эту мотыльковую жизнь, выйти замуж за Володю, родить ему ребенка… Что они от нее хотят? А вдруг посадят? Мамочки-мамочки!
Мужчина по другую сторону стола, скучный, усталый, похожий на их школьного учителя географии, с желтоватыми мешками под глазами, упрятанными за толстые стекла очков, с седой жесткой щеточкой усов под носом, быстро взглянул на нее и довольно-таки доброжелательно произнес:
