И Володя, словно расслышав эти ее мысли, помявшись, выговорил, наконец, вопрос, который, как она видела по его нахмуренному сумрачному лицу, волновал его последние полчаса:
– А кто такой Лапатусик? О ком это Инна говорила?
И Ника, вздохнув устало, отчего-то решила ответить честно, не юлить. В конце концов, если возмутится, уйдет, то проблема выбора между чувством и выгодой разрешится сама собой.
– Это мой давний любовник, Володя. Влиятельный человек, член Политбюро. Фамилию не назову, извини.
– Они ж там все старперы, – брякнул Володя.
– Ну да, он не молод, – вспыхнув, кивнула Вероника. – Но он меня ценит, всегда заботится, помогает. Да-да, не смотри так, и материально в том числе. А ты как думал, вот это все, – она дернула плечами, окутанными мягким, пушистым мехом, – я на свою копеечную зарплату покупаю?
Она разглядела, как немедленно отдалилось, замкнулось его лицо, напряглись скулы, отяжелел подбородок. «Плевать! – решила Вероника. – Пусть знает. Сбежит, ну, значит, тем хуже. А все равно, лучше сказать самой, чем позволить Инне держать себя на коротком поводке, угрожая все выдать».
– Так ты, значит, со стариком… – недоверчиво произнес Володя. – Вот так вот, без любви, только ради денег…
Он брезгливо поморщился, отвернулся. И она, оскорбленная, раздосадованная, спрыгнула со скамейки, заглянула прямо ему в лицо.
– Позволь, Володя, я тебе кое-что расскажу про женщин, хорошо? Прежде чем ты меня осудишь… Вот, допустим, тебе семнадцать, и ты вся такая пламенная комсомолка, по самую крышку набитая романтическими идеалами. И веришь, конечно, в большую и светлую любовь на всю жизнь. И вот он появляется на горизонте, этакий овеянный романтическим флером кумир. И ты бросаешься к нему со всей своей юношеской наивностью, живешь им, дышишь им. К чему условности, когда такие чувства? Ну вот, а потом он произносит: «Прости, малыш, ты очень хорошая, но у меня есть любимая семья. Жена и трое детишек». Что после этого полагается делать романтичным барышням? Топиться, вешаться, умирать от оскорбления? Ну, ты-то не умираешь, нет, по счастью, здоровьем бог не обидел. Плачешь, конечно, убиваешься, но, в общем, живешь дальше, пока не появляется на горизонте второй. Он не так хорош, конечно, как первый, но тоже в порядке – красивые слова, благородные жесты. И все идет очень радужно, пока в один прекрасный день его не забирают прямо от твоего подъезда за грабеж ювелирного магазина. И твое обручальное колечко прямо с пальца снимают, приобщают к вещдокам. А потом появляется третий, который всем хорош, да только, как позже выясняется, придерживается строгих убеждений и жениться может только на честной девушке. А потом четвертый… И в конце концов ты думаешь: да что же это такое? Сколько это продолжаться будет? Неужели вот так вот, каждому встречному, подставлять свое сердце, чтобы потом год еще плеваться кровью? Да ведь я же молодая красивая женщина, я жить хочу, хочу, чтобы за мной ухаживали и заботились, хочу красивые вещи носить и в дорогих ресторанах обедать. И ты слышать больше не желаешь пустопорожней высокой болтовни, теперь тебя интересуют только материальные проявления чувств. А вся эта романтика, любовь до гроба, светлое будущее – пусть катится куда подальше. А я отныне от мужчин хотеть буду только денег, шмоток и цацек и ни одному уроду не позволю сделать себе больно. Вот такое ты в конце концов принимаешь решение и спешишь воплотить его в жизнь, пока тебе еще не так много лет. И все идет очень хорошо, пока не появляется вдруг человек, с которым не получается, как раньше, которому удается как-то пробить твою броню и забраться в душу. И тебе так страшно, так больно его туда впускать, и ты продолжаешь, идиотка, на что-то надеяться… А потом, однажды, он задает вопрос, на который ты не знаешь что ответить…
Выговорившись, Вероника отвернулась и быстро пошла прочь по мокрой темной аллее. Шла, нахохлившись, засунув поглубже в карманы полушубка ледяные ладони. Услышала за спиной широкие, тяжелые Володины шаги, но не обернулась, прибавила шагу. Кто он такой, чтобы ее судить? Тоже мне, оплот нравственности, сам-то, ухажер командировочный…
Он нагнал ее быстро, сграбастал в охапку, оторвал от земли. Она в который раз задохнулась, чувствуя себя беспомощной, маленькой, невесомой в его ручищах, вдыхая его сильный мужской запах – крепкого здорового тела, табачного дыма, одеколона, влажной шерсти от шинели.
– Прости, прости, хорошая моя. Я такой дебил, – шептал он, целуя ее, зарываясь лицом в ее рассыпанные по меховым плечам волосы. – Я никогда не буду осуждать тебя, никогда ни в чем не упрекну. Я обещаю, никогда!
Она отогревалась в его объятиях, просунула руки под шинель, чувствуя, как постепенно теплеют пальцы. Хотелось, чтобы жизнь остановилась, чтобы это мгновение, когда он прижимает ее к себе, укрывая от всего жестокого враждебного мира, длилось вечно.
– Какая разница, у кого что раньше было? Теперь же мы вместе, и все будет по-другому, правда?
Вероника, чуть отстранившись, внимательно заглянула в его ошалевшие от любви, преданные синие глаза и протянула неуверенно:
– Не знаю, Володя, как будет… Ты ведь, собственно, еще ничего мне не предлагал…
Он помрачнел на минуту, резче обозначилась складка у губ, глаза сделались серьезными.
– Мы что-нибудь придумаем, – горячо заверил он. – Обещаю! Ты мне веришь?
И Вероника невесело рассмеялась:
– А что мне еще остается?
Придумывать, однако, ничего особенно не пришлось. Через неделю к Володе в общежитие без предупреждения заявилась жена Галина, откуда-то осведомленная уже обо всем. То есть понятно откуда, Инна постаралась. Да, впрочем, какая теперь разница?
Володя любил жену, женился когда-то по большой и светлой, а вовсе не из расчета на чистую квартиру и домашний борщ. Вот только… Вот только, обзаведясь детьми, Галина как-то раз и навсегда вжилась в роль матери и об остальных ипостасях начисто забыла. Она словно и мужа приравняла к званию сложного непослушного ребенка, общалась с ним терпеливо-снисходительно, даже и в постели сохраняла участливую, смиренную мину, мол, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.
Вот и сейчас на измену мужа Галина отреагировала так, словно это старший сын Алешка снова подрался в детском саду. Она приехала стыдить и распекать, наказывать, выслушивать извинения и милостиво прощать. Едва не причитала «Горе ты мое!» над неверным Володей. Эта ее гнетущая материнская правота так контрастировала с Вероникиной доверчивой пассивностью, с ее мягкой уступчивостью и нежной покорностью. И Володя словно впервые увидел жену, смотрел на нее и удивлялся: неужели целых восемь лет прожил с этой вздорной, самоуверенной, унылой теткой?
Она укоряла его, он же, как всегда это с ним бывало, едва чувствовал, что на него давят, берут в оборот, взбеленился, с женой разругался вдрызг, заявил, что никакое прощение ему не нужно, а благоверная может со своей долготерпеливой женской мудростью отправляться обратно, откуда пришла. Галина, сообразив, что приструнить хулигана не так-то просто, пошла к начальству, устроила давно известный спектакль под названием «Мой муж подлец – верните мужа!». Володю вызвали на ковер, отчитывали, пугали. Он и тут не сдержался, взвился на дыбы, стукнул кулаком по столу: никому не позволю вмешиваться в мою жизнь, катитесь все к черту, завтра же подаю в отставку, с женой развожусь, на совместно нажитое не претендую.
