Вечером четвертого дня его пребывания в больнице, когда летнее солнце уже спешило спрятаться за крыши соседнего микрорайона, а небо окрасилось розовым, в палату заглянула нянька.
– Опять к вам, Сергей Иваныч, посетители. Прямо не знаю, что и делать, ходят к вам и ходят, тоже мне, гостиницу нашли. А часы посещений, между прочим, уже закончились.
Он ждал этих слов, ждал их несколько дней, с тех пор как сняли бинты, как глаза вновь смогли различать окружающий мир. Гриша предупредил, что сиделка хотела зайти навестить его, что-то пошленько пошутил про особенности больничных свиданий. С того самого дня он не переставал ожидать прихода Вали, пытался представить себе ее лицо. Какая она теперь – должно быть, волосы с проседью, морщины у глаз… Только все это для него не помеха, он все равно узнает ее, как бы ни изменили ее годы.
Нянька нагло выжидательно посмотрела на него, и Сафронов, наученный Шурой, молча сунул ей шоколадку, за обертку которой спрятана была рублевая купюра.
– Чайку попейте за мое здоровье, – недовольно буркнул он.
Ему претило это мелкое взяточничество, хотелось вызвать главврача и закатить скандал, но дочь очень уж просила постараться улаживать конфликты мирным путем. Да и ввязываться в свары сейчас, когда нервы, казалось, гудели от напряженного ожидания, было совсем не с руки. Нянька, воровато оглянувшись, опустила шоколад в карман халата, поворчала еще немного и, наконец, скрылась в коридоре, пообещав проводить посетительницу в палату. Он стоял у окна, глядя, как все ярче разгорается над шумным, вечно спешащим городом закат. Пенсионер за спиной спросил:
– Стихотворение Лермонтова. Шесть букв, первая «К».
Стюард возился у тумбочки, разворачивая шуршащие свертки с домашними яствами, которые передала ему любящая супруга. Дверь за спиной тихо приотворилась, и Валин голос окликнул его:
– Здравствуйте, Сергей Иванович.
Он обернулся. Она стояла на пороге, не решаясь войти, глядя на него как-то странно, с напряженным ожиданием. Он изучающе уставился на нее, окинул взглядом совсем малый, почти детский рост, хрупкую тоненькую фигуру, темные узкие брюки, простую кофточку, летние туфли без каблука. Резко очерченное, высокоскулое лицо, тонкий нос, глаза, прячущиеся за стеклами очков, вьющиеся темно-каштановые волосы, сколотые на затылке пышным узлом… Он вздрогнул. Что угодно могла изменить жизнь – изрезать морщинами некогда юное, свежее лицо, перекрасить волосы, спрятать за толстыми линзами глаза. Но черты, любимые, припухшие губы, чуть вздернутый нос, мягкий округлый овал лица… Невозможно, немыслимо! Это была не она…
Сергей Иванович словно попал в дурной сон. Стал жертвой чьего-то розыгрыша. Не говоря ни слова, он двинулся к ней, ухватил за руку выше локтя, почти насильно выволок в коридор, толкнул к ярко освещенному последними лучами солнца окну, хрипло выдохнул:
– Снимите… снимите очки.
Она, как-то обреченно вздохнув, послушно сдвинула их на лоб. Он вгляделся в ее теперь ничем не скрытые от него очень молодые глаза, в замешательстве потряс головой.
– Валя, я ничего не понимаю. Такое ощущение, что я умом тронулся. Скажите же мне. Это… это не вы?
– Я, – просто отозвалась она.
– Да нет же, вы не поняли… – сбился он. – Я понял, что вы – моя сиделка. Но это не вы, не та Валя, которая когда-то приходила делать мне уколы. Не могли же вы так измениться…
– Я ведь говорила вам, а вы не верили, – покачала головой она. – Я – совсем не та, за кого вы меня принимали. Другая женщина, понимаете? Мы с вами раньше никогда не встречались.
В замешательстве, чувствуя, как голова идет кругом, он судорожно шарил по карманам спортивного костюма в поисках сигарет, забыв, что с самого дня аварии не курил. Господи, но он ведь был абсолютно уверен, что узнал ее, нашел через годы. Только эта убежденность и позволила ему выплыть, выкарабкаться из мутной, непроглядной темноты. Только мысли о ней, о возможности снова посмотреть на нее, сказать то, что давно копилось внутри, не выраженное словами, заставили его вновь захотеть жить, бороться, видеть. Что же, выходит, все это было зря? Ошибка? Чудовищная, немыслимая нелепость?
Валя как-то жалко, испуганно улыбнулась и остановила его руку, сжав запястье своими маленькими прохладными пальцами.
– Успокойтесь, Сергей Иванович! Я ведь с самого начала говорила вам, что вы ошибаетесь. Я даже… Словом, чтобы развеять все сомнения, я решила разузнать все, что смогу, о судьбе той женщины, Валентины Морозовой. Я ведь долгое время жила в Ташкенте, помните, я вам говорила? У меня остались там друзья, связи… Я позвонила своей подруге, с которой мы вместе работали в Ташкентской городской больнице, я знала, что когда-то в молодости она служила медсестрой в областной клинике. Шанс, конечно, мизерный, но мне повезло, оказалось, она была знакома с вашей Валей, даже дружна. Она написала мне о ее судьбе, вот, посмотрите!
Валя протянула ему сложенный вдвое, исписанный размашистым неразборчивым врачебным почерком лист бумаги. Он поморщился, замотал головой, отводя ее руку:
– Мне еще трудно разбирать мелкий текст. Прочтите сами!
Валин голос, такой родной, близкий, ставший за эти месяцы необходимым, монотонно повествовал ему о жизни его давней, потерянной возлюбленной. Но ему казалось, что говорит он не о той женщине, которую он знал и любил когда-то, а о какой-то ненастоящей, выдуманной Валентине Морозовой. Та, реальная Валя была здесь, пусть и неузнаваемая, какими-то колдовскими чарами сменившая облик.
В письме говорилось, что Валентина Морозова проработала в поселковой больнице еще несколько лет, только ближе к тридцати вышла замуж за кого-то из демобилизовавшихся военнослужащих и уехала вместе с мужем на Север. Там тогда разворачивалось большое строительство, многие ехали, возвращались потом с большими деньгами, чувствовали себя хозяевами жизни. Должно быть, и Валентина с мужем рассчитывали на то же. Однако суровый климат и тяжелая работа подорвали Валино здоровье, и через несколько лет она умерла, спустя всего три дня после рождения дочери. Врачи разводили руками: роды прошли хорошо, без осложнений, и начавшегося уже дома кровотечения никто не мог предвидеть. Такие случаи – редкость, конечно, в наше время, но все же случаются, медицина оказалась бессильна.
Окончив чтение, Валя замолчала. Сафронов так и стоял, отвернувшись. Не зная, что делать, как уместить в себе все это, чувствуя полное смятение, разлад, путаясь в теснивших грудь самых разнообразных мыслях, он отвернулся к окну, сжал руками трещавшую по швам голову. Значит, все эти месяцы… Значит, он действительно навсегда потерял Валю, ту Валю, золотисто-рыжую, надрывно, отчаянно веселую, нежную, порывистую, великодушную. Она спасла его, избавила от тяжелой, изуродованной судьбы, а сама не спаслась, погибла. И он ничего не сделал, даже не попытался… Он отказывался верить в это, так и сяк крутил в голове все факты, пытаясь выдумать хоть какое-то, пускай неубедительное объяснение тому, что все это – неправда, и Валя, его Валя, стоит сейчас перед ним. Но ничего не выходило, не складывалось.
