Почти тридцать лет прошло с тех пор, как Лидди увезли с острова. Трудно было понять, почему в молодости время тянется так медленно, а теперь летит с адской скоростью. Жестина боялась, что после столь долгой разлуки они с Лидди не узнают друг друга. Она говорила, что стала уродиной и ей придется носить вуаль, чтобы не пугать дочь и внуков. Я, конечно, сказала, что это чушь. Если бы мы были сестрами, то нас различали бы как одну красивую сестру и как другую – заносчивую и помыкающую другими во вред самой себе. Жестина действительно была еще красива, и многие мужчины на корабле заглядывались на нее. Она краснела, но не радовалась этому. Она могла бы не меньше десяти раз выйти замуж за эти годы – мужчины настойчиво добивались этого, и некоторые даже обращались ко мне с просьбой посодействовать им. Среди них были и местные жители. Двое мужчин моей веры говорили со мной тайно, уверенные, что я должна посочувствовать им после того, как выдержала отчаянную борьбу с конгрегацией. Был также очень пылкий бизнесмен из Европы, который поклялся, что не пожалеет ничего, чтобы завоевать сердце Жестины. У него даже был составлен план их будущей совместной жизни: они уедут в его родную Данию, где никому не известно, что ее мать была рабыней, и она будет почтенной и богатой матроной. Жестина развеселилась, когда я рассказала ей об этом плане, и заверила меня, что память о ее матери ей дороже, чем этот жених, так что он вернулся в Данию ни с чем. Так же безжалостно она отвергла и всех других претендентов на ее руку. У нее всегда был один план: сесть на этот корабль и уплыть в Париж.
Однажды ночью меня разбудил какой-то непонятный звук. Я не сразу поняла, что это дождь. Мы находились посреди океана, меж двух миров. Дождь был несильный и низвергался бесконечными серебряными ручейками, совершенно непохожими на ливни, которые случались во время бури на острове. Раз начавшись, он уже не останавливался, а все шел и шел, так что семя горечи, которое я всегда носила внутри, стало прорастать и расцветать. Это не было каким-нибудь слишком уж чудовищным растением, хотя и выросло из печали, связанной с пренебрежительным отношением матери ко мне. Это было совсем не то, что я ожидала. Это был белый цветок с бледно-зеленым ободком. Я думала, что это лунный цветок, прощальный подарок аборигенов нашего острова, чьей основной целью было принести с собой свет, куда бы они ни пришли.
На борту судна мне опять вспомнилось детство, как в доме Розалии. То, что было смутным и непонятным, стало ясным, как божий день. Я вспомнила ночи, когда мать ждала отца, а он не приходил. Она сидела в гостиной, и я слышала, как она плачет. Но не могла понять, где он пропадает в эти ночи. В том возрасте я еще верила в оборотней и боялась, что они съедят моего папу. Помню, я по секрету поделилась с Аделью своим подозрением, что папа равнодушен к маме. Адель прошептала мне в ответ, что нельзя заставить человека тебя любить: либо он тебя любит, либо – нет, и никакое колдовство, хитрость или молитвы тут не помогут. Она погладила мои волосы, говоря это. Мне очень нравился звук ее голоса. Я питала слабую надежду, что мне как-нибудь удастся поменяться матерями с Жестиной. Но когда после очередной стычки с мамой я призналась отцу, что хотела бы быть дочерью Адели, он дал мне пощечину – единственный раз в жизни – и сказал: «Никогда больше не говори так».
Мы приближались к Франции, и я думала, смогу ли я спать там, не слыша плеска волн у самого уха. Иногда волны были очень большими и корабль так раскачивался, что приходилось держаться за столбики койки, чтобы не свалиться на пол. Я знала, что под нами плавают черепахи, и среди них, возможно, женщина-черепаха, которая предпочла их общество нашему. По ночам мне особенно не хватало мужа. Мы часто делили на двоих не только дневные дела, но и сны. Когда мы встретились в Париже, выяснилось, что в разлуке мы снились друг другу. Я видела его стоящим на булыжной мостовой около Сены, а я, скинув черную накидку, оставалась в белом нижнем белье. Мы сидели на зеленой скамье обнявшись. «Не просыпайся», – говорил он мне. В конце концов я просыпалась, но знала, что он видел во сне меня.
Мы прибыли и провели несколько дней в отеле, стоявшем на утесе над морем. Нас смешило, что мы ходим, широко расставляя ноги, как на палубе, и ужасно хотелось свежих фруктов и овощей. Спали мы почти до полудня. Жестина простудилась во время плавания и кашляла. Пришлось задержаться в отеле еще на один день, чтобы вызвать врача. Он сказал, что если Жестина будет пить горячий чай с медом, то вполне может ехать в Париж. Поездом мы доехали до Лионского вокзала, только что построенного и сверкающего. Сердце мое сильно билось: я наконец была в городе, о котором мечтала всю жизнь. Еще работала последние дни Всемирная выставка, открывшаяся в мае на Елисейских Полях и принявшая с тех пор более пяти миллионов посетителей. Париж, наводненный толпами народа, бурно радовался. Мы сошли с поезда и были ошеломлены. Это было все равно что попасть в водоворот во время шторма. Я закрыла глаза, и рев толпы тоже напомнил мне шум моря. Мы с Жестиной ощущали себя двумя заблудившимися девочками с острова, на котором все жители знали друг друга, попавшими в роскошный сумасшедший дом. Жестина взяла меня за руку и повела за собой. Глаза мои были широко раскрыты. Я вбирала в себя все окружающее. Господин Осман, которому Наполеон III поручил перестроить и перепланировать город, так изменил его по сравнению с тем, что было на папиных картах, что расположение улиц было для меня загадкой. Все было новым, великолепным и не таким, каким мне представлялось. Рю де Риволи была завершена, новая площадь Сен-Жермен-л’Оссеруа появилась перед колоннадой Лувра, одного из самых величественных зданий в мире. Я видела все это наяву и одновременно во сне, который снился мне всю жизнь. Все было ярким и сверкающим, я чувствовала себя серой мышкой в захудалом платье, хотя оделась в самое лучшее. Мне хотелось рассмотреть все вблизи, слиться с окружающим.
К нам приближалась элегантная дама в пелерине с меховой оторочкой поверх синего шелкового платья. Когда она, подняв руки, стала махать нам, я поняла, что это та девочка, которая сидела когда-то на ступеньках дома на сваях, а потом навсегда пропала.
Я была рада, что когда-то отдала свой шанс на удачу Жестине. Она кинулась обнимать дочь, к которой вскоре присоединились три симпатичные девочки двенадцати, десяти и девяти лет, а также маленький мальчик, прятавшийся за мамину юбку. Это был Лео, родившийся в августе и названный в честь зодиакального созвездия этого месяца, Льва. Месье Коэн, муж Лидди, нанял для нас экипаж. Лидди обняла меня и поздравила с прибытием в Париж.
– Я так рада видеть маму Камиля! Если бы не он, мы все никогда бы не встретились. Он такой замечательный юноша!
Сначала мы все отправились на квартиру Коэнов на острове Сите. Снова начался дождь, и мы кинулись от экипажа к парадному по каменным ступеням с перилами красного дерева, дети впереди всех. Лидди сказала, что угостит всех чаем, а затем ее муж отвезет меня на квартиру, снятую Фредериком, в которой уже поселилась моя больная дочь Дельфина. Квартира Коэнов была небольшая, но красиво обставленная; диваны цвета сомон и хрустальные газовые светильники были единственными вещами, которые месье Коэну разрешили взять из их старого фамильного дома. От Анри и Лидди отреклась не только еврейская община, как когда-то от нас с Фредериком, но и семья Анри. Лидия не могла считаться полноправным членом общины, потому что ее мать была совсем не еврейского, а африканского происхождения. Коэны нацепили траурные повязки, а раввин прочитал по Анри заупокойную молитву, потому что для своих родственников он больше не существовал. Его собственная мать была бы вынуждена не признать его, случись ей встретить сына на улице; его дети тоже стали для всех родных чужими, хотя до сих пор все обожали их и баловали.
