Рахиль внутренне напряглась. Она чувствовала, что он имеет в виду не только остров, но и ее.
– Жестине придется сшить тебе новый пиджак, – заметила она. – Этот никуда не годится.
Камиль с облегчением улыбнулся. Это была его прежняя мама, неспособная удержаться от порицания. Она сохранила боевой дух, и тот факт, что ничто не изменилось, был в некотором роде утешением.
– Мне очень жаль, что я не был здесь, когда Феликс заболел, – сказал он.
– Да ну? – отозвалась она. – А мне казалось, что тебе очень хорошо в Венесуэле. Ты даже почти совсем не писал нам. Всего одно письмо после смерти Гуса. – Она быстро отошла встретить прибывших соседей.
По тону матери, по тому, как она его встретила, Камиль не мог понять, рада она его возвращению или нет. Эту ночь он провел в своей старой детской, где раньше жил вместе с братьями. Тогда он тайком разрисовывал стены, но за время его отсутствия эту нелегальную живопись стерли. Он слушал, как мотыльки бьются о ставни, и думал о Марианне, девушке, в которую когда-то был влюблен, как он считал. В следующий раз он будет действовать решительнее, и наплевать, если кто-то этого не одобрит. Он тосковал по любви, и в своей детской постели, из которой давно вырос, он был более одинок, чем в переулках Каракаса. Вернувшись домой, он почувствовал себя более потерянным, чем когда-либо прежде, внутренне потерянным. Он ощущал в себе пустоту, и ему казалось, что, если он проживет здесь долго, то совсем потеряет себя.
На следующий день он пошел на пристань взять свой чемодан. После того как он заплатил небольшую сумму за хранение, денег у него почти совсем не осталось, и это еще больше расстроило его. Приходилось обращаться за поддержкой к родителям, что было унизительно. Ему удалось продать несколько своих картин и рисунков, но вырученные деньги ушли на пропитание и покупку необходимых принадлежностей и материалов.
В спешке он не обратил внимания на наблюдавшую за ним темноволосую женщину, стоявшую на эспланаде под зонтиком, защищавшим ее от убийственного, раскаленного добела солнца. Женщина окликнула его, назвав его старое имя, Иаков. Оно пронзило его, как нож. Он поднял голову и увидел свою мать. Лицо ее было в тени, и его выражение трудно было определить. Жестина всегда говорила ему, что он не знает Рахиль Помье Пети Пиццаро – ни такую, какая она на самом деле, ни какой была когда-то. Но если Жестина права, мать сейчас сделает ему выговор за зря потраченные годы, хотя они были, несмотря на его первоначальные сомнения в своем таланте, славными, полезными и полными необыкновенных приключений. Он купался в бочках для сбора дождевой воды и в речках с огромными зелеными зубастыми рыбинами. Он спал на песчаном берегу, где в темном трепещущем воздухе прыгали фосфоресцирующие блохи, в сараях с ослами и в объятиях женщин, которых никогда больше не увидит. Но все это время он мечтал о дожде, о покрытых снегом булыжных мостовых и о садике за теткиным домом, где он рассматривал звезды после того, как дочка Жестины научила его распознавать их. Звезды во Франции были бледно-розовыми и образовывали скопления, которые он раньше никогда не видел. Лидия показала ему созвездия Льва, Краба и Ориона (охотника с собакой, которая сопровождала его в путешествиях по звездному небу).
– Вы не хотите вернуться на Сент-Томас? – спросил он как-то Лидию.
– Это все равно что спросить, не хочу ли я шагнуть за край земли. Это грезы, в отличие вот от этого. – Она кивнула на деревья сада, в котором они сидели.
Для него эти грезы стали пеклом наяву. Мать приближалась к нему по набережной, и спастись от ее гнева было невозможно. Его брат задыхался в предсмертной агонии, а он в это время качался в гамаке, любуясь звездами. В Венесуэле звезды были желтыми и очень далекими, они показались бы нереальными Лидии, привыкшей к парижскому небу, но он написал их такими, какими они были, – осколками золота, разбросанными в ночи.
– Это твой, полагаю? – Рахиль кивнула на его чемодан. Чемодан действительно был его, купленный по дешевке в Каракасе, а не отцовский. У него не было времени толком уложить вещи, когда он убегал из дома. Чемодан уже разваливался, склеенные планки рассыхались. – Открой его, – потребовала она.
– Прямо здесь? Это не может подождать? – Накануне он проделал утомительный путь через неспокойное море, потом были похороны с их гнетущей обстановкой, а ночью ему мешали спать жара и шумные атаки насекомых на его окна.
– Я хочу видеть, чем ты занимался эти два года, – настаивала мать.
Камиль отпер замок и откинул крышку чемодана. В нем содержались два десятка картин и множество рисунков, сделанных на берегу, где они с Фрицем устраивали себе дом, – если можно назвать домом кастрюльку и пару кружек. На некоторых рисунках были изображены женщины, с которыми он знакомился, а также гавань, видом которой он любовался из маленькой рыбацкой деревушки, где люди называли его французом. Но он был не французом, а креолом, и прозвища, которые давали как ему, так и Мельби, смешили их. Для местных жителей они были диковинными пришельцами, двумя нескладными дылдами с руками, измазанными краской и углем, любителями выпить, пошутить и провести время с женщиной. Однако Камиль относился к своей живописи все более серьезно, его трудно было оторвать от работы. В его пейзажах преобладали бесчисленные оттенки фиолетового и серого, что вызывало смех у Мельби, говорившего, что Камиль не умеет различать цвета.
– Дружище, закажи себе очки, – говорил он.
Но в конце концов Фриц понял, что его друг видит оттенки, недоступные зрению других. Возможно, его убедило то, что звезды на ночных пейзажах Пиццаро выглядят настолько темными, что черными становятся также деревья и кусты. А если в сумерках кора деревьев приобретает у него серый оттенок, а листва фиолетовый, значит, так оно и есть.
– Я вижу, ты неплохо поработал, – заметила Рахиль, изучив содержимое чемодана. – Если это можно назвать работой. – Она бросила на сына взгляд, и тот раздраженно пожал плечами.
– Это призвание. Считаешь ты это работой или нет – твое дело.
– А ты как считаешь?
У нее были живые черные глаза, похожие на птичьи, и они все замечали. А может быть, просто каждая мать знает, когда сын говорит правду, а когда нет. Поэтому он сказал правду.
– Для меня это спасение.
Рахиль взяла в руки одну из картин. Это было эскизное изображение гавани с кораблями. Пейзаж был немного размыт, словно тонул в тумане. Камиль работал над ним так лихорадочно, что действительно почувствовал себя плохо, но не мог остановиться, пока не закончил.
– Я возьму эту, – сказала она и, обняв картину руками, сделала ему знак, чтобы он закрыл чемодан.
– В самом деле? – засмеялся он. – Ты же считала, что у меня ничего не получается, и велела бросить это занятие. Ты говорила, что все у меня выглядит не так, как в жизни.
– Я не говорила, что у тебя не получается. Я говорила, что не хочу, чтобы ты этим занимался. Но теперь уже не имеет значения, что я говорю по этому поводу.
