– А как ее мать? – спросила Жестина нарочито равнодушным тоном, защитив рукой глаза от солнца.
– Ты ее мать, – сразу сказал он.
Жестина улыбнулась. У мальчика было доброе сердце.
– Я имею в виду ту, что ее украла.
– Она умерла. Я ее не видел.
Жестина удовлетворенно кивнула. Это было уже кое-что. Задавая следующий вопрос, она испытывала сложные чувства:
– А ее отец?
– Тоже умер.
Это известие опечалило ее.
Камиль отдал ей коробку с письмами. Жестина открыла коробку, и на нее пахнуло лавандой.
– Дорогой мой мальчик, – сказала она, – ты поистине сделал все, что обещал.
Затем она велела ему уйти. Она хотела прочитать письма в одиночестве.
– Ты уверена? – спросил Камиль, беспокоясь о том, не слишком ли тяжело будет ей прочитать за один присест всю эту массу писем, описывающих жизнь ее дочери. Жестина выглядела не так молодо, как прежде, руки ее слегка дрожали. Но она больше двадцати лет ждала то, что сейчас получила.
– Абсолютно уверена.
Он ушел, и Жестина поднялась по ступенькам в тенистую прохладу дома. В голове у нее была полная ясность. Она вспомнила, как Рахиль пришла к ней однажды в то время, когда они обе ждали своего первого ребенка. Они лежали в постели и мечтали о своих будущих детях. Сейчас она тоже легла и стала читать письма. Когда дневной свет померк, она зажгла фонарь.
«Не знаю, захочешь ли ты читать мои письма.
Может быть, ты ненавидишь меня за то, что я все забыла.
Они отняли у меня все.
Они отняли весь мой мир.
Но теперь, когда этот мальчик пришел ко мне, я все вспомнила. Я помню волны, их плеск у нас под крыльцом. Я помню твой рассказ о том, как однажды во время шторма рыба заплыла прямо к твоей матери на сковородку. Ты рассказывала мне также об опасном сезоне бурь, когда шторма налетали из-за океана, из Африки. Твоя мать велела тебе держаться за нее, если набежит высокая волна. Она не доверяла миру – и имела на то основания, – и потому полагалась только на саму себя в случае, если придется защищать тебя. Она привязывала себя к чугунной плите, а тебя привязывала к себе. Так же и ты поступала со мной. Когда я сидела на крыльце, ты привязывала меня за ногу к столбу, чтобы меня не смыло волной. Ты никогда не рассталась бы со мной добровольно. Я помню, как ты кричала, когда люди схватили меня, а тебя привязали к дереву. Ты не могла тогда помочь мне. Я помню, что над нами летал пеликан, а ты просила его спасти меня и в обмен на это предлагала ему, если надо, выклевать тебе глаза.
Но он, наверное, знал, что глаза будут нужны тебе, когда мы встретимся снова, и потому не тронул тебя, а полетел за мной и наблюдал за тем, как меня отвели на корабль, где меня ждала женщина, которую я даже не узнала. Пеликан так долго сопровождал нас в плавании, что я боялась, сможет ли он вернуться домой. Я не знала, увижу ли тебя еще когда-нибудь, и кричала птице: «Лети к ней и скажи, что я не хочу покидать ее».
Сейчас, когда я пишу тебе, я помню это так ясно, как будто это случилось всего несколько часов назад и мы с тех пор не расставались».
Камиль работал в магазине отца экспедитором, но это не было его предназначением, и по ночам он ходил без сна по своей комнате, чувствуя себя выбитым из колеи. Фредерик и Рахиль шепотом говорили о нем в своей спальне. Они слышали его шаги и знали, что он не спит. Когда он был маленьким, его прозвали Сурком, потому что он засыпал где угодно и никакой шум не мешал ему. А теперь его мучила бессонница, по утрам он ходил с затуманенным взором, исполненным тоски. Наверное, не надо было отправлять его во Францию. Возможно, несмотря на все их перепалки, Рахиль слишком любила его. Поскольку было бы нехорошо отдавать предпочтение одному из детей, она прятала свое чувство, и он не догадывался, что является для нее светом в окошке, особенно теперь, после его возвращения. Посылая сына во Францию, она надеялась, что ему будет полезно посмотреть мир, – самой ей это не удалось.
Родители рассчитывали, что он освоится и найдет себе место в семейном предприятии, но этого не произошло. За что бы он ни брался, все у него получалось вкривь и вкось. Он разливал чернила, неправильно подшивал заказы на поставку, при первой возможности старался улизнуть. После ужина и очередной головомойки от братьев за многочисленные огрехи, от которых он вовсе не открещивался, он удалялся в свою комнату. Дождавшись, когда все уснут, он выходил из дома в черных брюках и белой рубашке и бродил по улицам, засунув руки в карманы. Он не замечал, что мать у окна наблюдает за ним, когда он покидает дом. Своим высоким ростом и худобой он напоминал ей его отца в молодости. Красотой он не отличался, но был очень обаятелен. Внешне спокойный, он знал себе цену и держался с некоторой заносчивостью, порожденной кипевшим в нем желанием. Женщины с любопытством смотрели на него, удивляясь, чем он так гордится. Было ясно, что его терзает какое-то стремление, о котором он не говорит никому. Он не замечал окружающих. Он был экспедитором, но явно претендовал на большее.
Хотя по возрасту и физическому развитию он был уже молодым мужчиной, в нем играло мальчишеское бунтарство. Он бросал вызов миру, пытавшемуся обуздать его, как это часто делают строптивые мальчишки. Он поклялся себе, что не будет ждать ничьей милости, и не дрожал перед сильными мира сего, но ему было всего восемнадцать лет, и он унаследовал от отца его характер. Он делал работу, которую ему поручали, какое бы отвращение ни испытывал к ней. Но отвращение росло с каждым днем, пока не превратилось в стену между ним и остальной семьей.
Ему казалось, что он взорвется, сидя часами за этой никому не нужной работой с конторскими книгами в задней комнате магазина. Математика давалась ему с трудом и казалась бессмысленной, финансы его вовсе не интересовали. Деньги, на его взгляд, были проклятием человечества и нужны были разве что для того, чтобы выжить. Те, у кого они были, считали себя счастливчиками, а люди, не имевшие их, были обречены, на его взгляд, безо всякого основания – просто из-за невезения, неудачно сложившихся обстоятельств. На полях бухгалтерских книг он рисовал рабочих, привозивших патоку и ром. Голова у них была обвязана платком, чтобы пот не застилал глаза. Целую неделю он рисовал по частям морских птиц, как привык делать, когда начинал учиться живописи: сначала крылья, затем ноги, когти, клюв. Он часами работал над зубчатыми пальмовыми листьями, тщательно выписывая каждый из них. В этом он находил хоть какую-то отдушину, пока однажды отец не застал его за этим занятием и велел переписать все испорченные им страницы.
После этого отец перевел его за прилавок, надеясь, что здесь, может быть, дела пойдут у Камиля лучше. Но они не пошли. Необходимость вежливо выслушивать заносчивых покупателей, угождать их прихотям и вникать в их мелочные заботы бесила его. Он молчал с надутым видом. Он потерял аппетит и стал еще стройнее. Старшие братья не упускали случая поиздеваться над ним и дать ему понять, что он, в отличие от них, ни на что не способен; они хотели сломить его волю и заставить его смириться с тем, что от него требовали.
