– Так лучше, – объясняла ей Адель. – Чего не знаешь, о том не проговоришься.
Жестина соглашалась с матерью, но я была слишком любопытна, чтобы удовлетвориться этим. Я всматривалась в лица мужчин нашей конгрегации, пытаясь найти в ком-нибудь из них сходство с Жестиной. Я была уверена, что Жестина наполовину еврейка и, стало быть, мы с ней сестры.
Дом, где жили Адель с Жестиной, был построен на сваях. Даже во время прилива, когда вокруг была вода, она не попадала внутрь дома. Когда я заходила к ним в гости, приходилось прыгать через лужи. В них иногда томилась в ожидании прилива какая-нибудь морская звезда. Их широкая веранда была сложена из деревянных планок, и сквозь щели между ними было видно синее море. Некоторые предметы их мебели были изготовлены из местного красного дерева и обиты кожей и мохером, другие – например, резной комод – привезли из Франции. На столе лежала кружевная дорожка, гостиную освещали керосиновые лампы, и по вечерам их дом был похож на фонарик или установленный на берегу бакен.
Не помню такого случая, чтобы кто-нибудь попрекнул Жестину тем, что у нее не было отца. Многие росли без отцов и не знали их имен. Метисам, у которых были белые отцы, давали свободу, не называя отцов по имени, и таких было больше половины цветного населения. И все же я была рада, что у меня есть отец, Мозес Монсанто Помье, уважаемый член общества и успешный бизнесмен, которым я гордилась. Хорошо, что мне не надо было вглядываться в лица мужчин, отыскивая черты, связывающие нас кровными узами.
Жестина же никогда не пыталась искать в мужчинах сходства с собой, хотя я все время побуждала ее к этому. Она говорила, пожимая плечами, что у нее есть мать и этого ей достаточно. Она была осмотрительна и добра, а я любопытна и бесцеремонна. У Жестины был слишком мягкий характер, чтобы убивать цыплят, и когда Адель поручала ей это, я проводила экзекуцию за нее. Мы шутили насчет того, что неплохо бы нам обменяться нашими жизнями. Я хотела бы жить в доме, где даже во сне слышен плеск волн, а Жестина предпочла бы иметь окруженный стенами дом с садом, где по вечерам свет приобретал золотистый оттенок и пчелы жужжали в цветах. Мы обменялись бы одеждой, пожелали бы доброй ночи чужой матери и смотрели бы чужие сны.
Но такое, конечно, не могло произойти, и виновата была моя мать. Никто не обменял бы свою маму на Сару Помье.
– Ты попросилась бы обратно в первую же ночь, – печально говорила я.
Жестина знала, как сурова моя мать, какой у нее острый язык и какой она бывает колючей. Стоило услышать голос мадам Помье, как тебя охватывали страх и желание скрыться от ее нелестных замечаний. Все, что мы делали, было, по ее мнению, плохо.
Порой я жалела, что я не мальчик, – тогда, достигнув семнадцати лет, я могла бы уплыть во Францию на одной из шхун, пришвартованных у пристани недалеко от дома Адели. Под Парижем жили наши родственники, с которыми мы вели дела на взаимовыгодной основе. Французские Помье посылали нам разнообразные ткани, стеклянную и фарфоровую посуду, а мы отправляли им патоку, ром и сахарный тростник. Я бродила по берегу, проходя мимо Рыбной или Коровьей пристани, перепрыгивала через лужи и все время мечтала о том, чтобы жить другой жизнью, далеко отсюда. Адель говорила, что я когда-то уже жила на свете. Маму раздражали эти разговоры – наша вера не признает духов и переселения душ. Но Адель шептала, что попасть на тот свет, где встречаются потерявшиеся и нашедшие друг друга, – большая честь. Мы решили проверить мои способности и как-то вечером пошли вдвоем в лес. Жестина боялась идти с нами и легла спать.
– Оно и к лучшему, – сказала Адель. – Пусть остается дома. Духи чувствуют страх, а у тебя его нет.
Мне было лестно, что Адель так отзывается обо мне, и я старалась соответствовать ее оценке, хотя ночь была очень темная, а мы ушли далеко в глубь холмистой местности, до самых пещер, где когда-то жили пираты.
– Я хочу вызвать духов пиратских жен, – сказала я.
– Это так не делается, – покачала головой Адель. – Их не вызывают, они сами приходят, если захотят.
Когда я протянула руки в темноте, на них появились светящиеся шары. Это значило, что души умерших приблизились ко мне. Они слетелись, как мотыльки на огонь. Я чувствовала, как их присутствие покалывает мою кожу; они шептали мне вещи, которые я по своей неопытности не понимала, говорили, что они делали ради любви и из ненависти, что происходило с ними по ночам в объятиях мужчин, которым они принадлежали, которых проклинали или по которым скорбели.
Их горести заставляли мое сердце биться чаще.
– Не бойся, – говорила Адель, – сила на твоей стороне.
Хотелось бы мне быть такой, какой меня видела Адель! Но я боялась собственной силы. Наверное, просто была еще недостаточно взрослой, и обнаженные сильные чувства меня пугали. То, что женщина может добровольно погубить свою жизнь ради любви, было выше моего понимания. Я трясла руками, чтобы избавиться от духов. Я боялась, что попираю устои моей религии, но Адель сказала, что женщины любой конфессии обладают силой. Они лишь должны найти ее в себе.
Я покрасила свою комнату в синий цвет того оттенка, который, как считают, отпугивает духов. Демоны и привидения боятся всего синего, они не могут летать над водой и проникать в помещения, окрашенные в цвет морской волны. Я не сказала маме, почему я выбрала такой цвет: она этого не одобрила бы. Она говорила, что все это суеверия для недоумков. По правде говоря, иногда я жалела, что перекрасила спальню, часто мне хотелось, чтобы какой-нибудь дух прилетел ко мне из-за моря и перенес меня через жасминовую изгородь и садовую стену в Париж. Я вглядывалась в темноту сквозь заросли олеандров и бугенвиллеи, которые ночью казались серебряными и пурпурными, и слышала, как бьют крыльями об оконное стекло мотыльки – некоторые величиной с птицу, – привлеченные желтым пламенем свечи. Но они не могли попасть в комнату. Не знаю, может быть, это и были духи. Интересно, думала я, неужели всех живых существ тянет то, что опасно, или же мы любой ценой стремимся к свету и готовы сгореть ради исполнения желания?
Время проходило в мечтах, и скоро мое детство осталось позади. Это напоминало мне, как быстро происходили изменения в сказках, которые я читала. В одной из них внешность мальчика-урода, на которого страшно посмотреть, преобразуется благодаря его уму и силе любви. В другой – девочка наделена даром петь, подобно соловью. Меня привлекали сказки, в которых исполнялись заветные желания людей, – наверное, потому, что я не понимала саму себя. Во мне бурлили неосознанные эмоции. Я знала, что некрасива и что в нашем мире для молодой девушки это значит очень много и часто определяет ее судьбу. Я старалась извлечь максимум из того, что у меня было: без конца расчесывала свои длинные черные волосы; попросила у Жестины иглу и проткнула уши, чтобы видеть в зеркале не только свое отражение, но и хоть что-то красивое. Мама дала мне за это пощечину, потому что запрещала мне уродовать себя таким образом, но потом подарила пару золотых сережек, доставшихся ей от ее матери.
– Я обещала твоей бабушке, что отдам их своей дочери, – объяснила она. – Ты думаешь, что я плохая мать, но я, по крайней мере, держу свое слово.
