После этого случая папа сказал мне, что по воскресениям я буду работать в магазине. Мне было десять лет, но я уже понял, что не хочу этим заниматься. Все старшие братья тоже работали там, и я делал все, что от меня требовалось, но цифры наводили на меня тоску. Когда выяснилось, что я не умею толком производить вычисления, мне поручили следить за тем, чтобы на полках магазина имелось все необходимое и было чисто. Сделав работу, я мог с чистой совестью уйти в кладовку. Я стащил один из хранившихся там альбомов для рисования и был счастлив, невзирая на угрызения совести. В альбоме я делал наброски обуглившимся куском дерева.
В мои обязанности входило также разносить по домам покупки, сделанные дамами в нашем магазине. Иногда дамы давали мне за это монетки, и я копил их, чтобы купить набор пастельных мелков. Однажды я отнес какую-то бакалею мадам Галеви, очень старой и страшноватой женщине, похожей на ящерицу в саду моего дедушки. По пути она не обращала на меня внимания. Когда мы подошли к ее дому, огромному оштукатуренному особняку, выкрашенному в густой желтовато-красный цвет, она велела мне занести покупки в дом, а затем потребовала, чтобы я отнес муку, патоку и сахарный песок в кладовку, подальше от жуков и муравьев. Помимо кухни в доме, у нее была выстроена еще одна, отдельно. Я подумал, что она, наверное, очень богата и имеет все в двойном количестве. Сама она сидела за столом и следила за тем, чтобы я расставил все по местам. Когда я покончил с этим, она сказала, чтобы я сел напротив нее.
Кожа ее была в складках, глаза были подернуты белой пленкой. Все это было очень интересно. Одна рука у нее дрожала, и я представил, как она хватает меня этой рукой, если я сделаю или скажу что-нибудь не так, и вытрясает из меня дух. Но вообще-то мне было не столько страшно, сколько любопытно. Она сняла старомодные толстые белые перчатки, какие носили на острове только очень старые женщины, всем остальным было слишком жарко в них. Я с удовольствием выпил бы стакан подслащенной лаймовой воды, но не стал ничего просить.
– Ты хочешь знать правду о своей семье? – спросила старуха.
– Правда – разная у разных людей, – ответил я, состроив гримасу. Я подражал Жестине, сказавшей мне эту фразу.
Мадам Галеви засмеялась.
– Да, одно дело, когда твоя мать спит с племянником, который годится ей в сыновья, а потом выходит за него замуж вопреки протестам всей конгрегации, и другое дело, когда после этого она считает себя выше всех.
– А может, так и есть, – заявил я. Пусть мне было всего десять лет, но я уже был себе на уме. Наши с мамой проблемы были нашим личным делом. Тем не менее я был рад, что мадам Галеви подтвердила то, о чем я в общих чертах уже догадывался. Она опять засмеялась. По-моему, я ей понравился против ее воли.
– Ты не хотел бы перейти в нашу школу и учить иврит? – поинтересовалась она.
– Учеба идет у меня плохо, – пожал я плечами.
– А хочешь узнать, что случилось с дочерью Жестины? – спросила она.
Этот вопрос ошеломил меня, и это, очевидно, было заметно по моему выражению. Мадам Галеви улыбнулась. Ей удалось заинтересовать меня. Я осознал, что она живет одна, не считая служанки, которая приходила за покупками в наш магазин. Ее муж умер, и дети тоже, кроме одной дочери, а она, как я слышал, уехала в Америку. Наверное, мадам Галеви было одиноко и хотелось поговорить хоть с кем-нибудь открыто. А с десятилетним ребенком можно было говорить не таясь.
– Приходи завтра на чай, – пригласила она.
За ужином я рассказал, что относил продукты мадам Галеви.
– Этой ведьме? – отозвалась мама, плюнув на пол.
– Она дружила с твоей бабушкой, – сказал мне папа и, поймав брошенный на него мамин взгляд, добавил: – Много лет назад.
Вечером я увидел, как мама кормит во дворе пеликана, который жил на крыше у Жестины, но иногда прилетал к нам. Я узнал его по серому воротнику из перьев вокруг шеи. Мама угощала его не объедками, а целой рыбиной, приготовленной со специями. Она разговаривала с пеликаном, как с человеком, хотя он ничего не отвечал ей, а только не сводил с нее глаз.
– Вижу, ты со мной согласен, – произнесла мама. Она сидела на корточках около куста красного жасмина, словно маленькая девочка. Небо было мягкого бледно-голубого цвета, а воздух имел какой-то чернильный оттенок, словно в окружавшую нас дымку добавили воды. В этот момент мама предстала передо мной такой, какой ее описывала Жестина, – девочкой, убегавшей из дома, чтобы посмотреть на птиц и черепах и желавшей улететь или нырнуть в воду и переплыть океан.
В эту ночь я плохо спал, мне грезились разные оттенки синего цвета: зеленовато-голубой, темно-синий, сине-фиолетовый. На следующий день в школе я все время думал, идти мне к мадам Галеви или нет. Я знал, что маме это не понравится. Мы с Марианной по-прежнему сидели за одним столом, но на следующий год меня должны были посадить с мальчиком. Считалось, что мы достигнем того возраста, когда сближать детей разного пола небезопасно. Так что я чувствовал, что скоро мне придется вспоминать мое соседство с Марианной как дела давно минувших дней.
В три часа я все-таки пошел к мадам Галеви и постучал в заднюю дверь. Служанка впустила меня. Она была почти такой же старой, как ее хозяйка, и еще более согбенной. Когда она приходила к нам в магазин, мои братья смеялись над ней.
– Она заставила меня испечь для тебя банановый торт, – ворчала служанка. – Я так давно его не делала, что забыла точный рецепт. Но ты все равно ешь его, а то она будет на меня орать.
Мадам ждала меня в столовой. Это была нарядная комната, наполненная разными старинными французскими изделиями: серебряными подсвечниками, тонким фарфором; на столе лежала кружевная дорожка. Стулья были обиты изумрудным французским бархатом с разрезным ворсом, ковры ручной работы были сотканы из бледно-золотистой шерсти. Шелковые портьеры на окнах приглушали дневной свет; отражаясь от пола, он приобретал красный оттенок.
– Ага, – сказала мадам Галеви. – Я так и думала, что ты придешь. Я разбираюсь в людях.
Мы пили чай, я съел целый кусок почти несъедобного торта, чтобы не расстраивать служанку. Сухой торт застревал у меня в горле, и приходилось запивать его холодным имбирным чаем, чтобы иметь возможность говорить.
– Вы хотели рассказать мне о дочери Жестины, – напомнил я мадам. Ей было, наверное, лет восемьдесят, а может, и девяносто. У нее было два золотых кольца.
– Мы были очень близки с твоей бабушкой, почти как сестры. Лучшего друга я и вообразить не могла. Она была замечательным человеком и сделала много добра, о котором никто не знает. Но она плохо ладила с твоей матерью – трудно найти общий язык со своевольной девчонкой, которая не слушается старших. По доброте душевной твоя бабушка усыновила одного мальчика и воспитывала его, как родного сына, а твоей матери это, по-видимому, не нравилось. Наверное, из-за этого в их отношениях образовалась трещина, которую так и не удалось устранить. А может быть, из-за того, что твоей матери всегда надо было добиться своего любой ценой, даже разрушив жизнь собственных детей.
