Я стояла босиком перед книжными полками, в окна дул ветер из Африки, перелетевший через океан, но находилась совсем в другом месте: я дрожала в снегу, описанном в сказках, и куталась в лисий мех. На мне были изящные кожаные ботинки, в которых я ступала по льду. В одной из сказок говорилось о девушке, проспавшей больше ста лет. В другой – девушка спасалась, завернувшись в ослиную шкуру. В третьей – кот был умнее людей и стал таким богатым, что ему не надо было больше ловить мышей. Я прижимала сборник сказок к груди, мне становилось теплее, и в конце концов я достигала того места, которое было моей настоящей родиной.
Сначала на острове жило шесть семей нашей веры. Они молились за обеденным столом, а в тысяча семьсот пятидесятом году образовали похоронное общество с целью устроить кладбище на пустоши под названием «Саванна». Через год после моего рождения с разрешения датского короля Кристиана VII была основана синагога, получившая название «Кахал Кадош Бераха ВеШалом», синагога «Благословение и мир», а похоронное общество было названо «Обществом добрых дел» в знак признательности тем, кто проявлял заботу об умерших. Совет синагоги нанял врача, лечившего как богатых, так и бедных. Совет синагоги по мере сил следил за соблюдением всех прав людей нашей веры, которым приходится жить в этом мире все время настороже и быть готовыми в любой момент, если понадобится, переселиться на новое место. В благодарность за все, что синагога делала для нас, мы были обязаны вести себя прилично и достойно и во что бы то ни стало сохранять единство рядов. За неподчинение раввину налагался штраф. Со злостными нарушителями разбирался специальный комитет. Датское правительство терпимо относилось к существованию нашей конгрегации, но беспорядки и внутренние распри всегда могли изменить это благосклонное отношение, виновников могли подвергнуть суду и заключить в тюрьму, и они исчезли бы, словно их заколдовали и превратили в стебли травы.
К тому времени, когда я выросла, в конгрегацию входило восемьдесят семей. По пятницам на вечерней службе мы с мамой сидели в синагоге за занавесом из белого шелка, отделявшим женщин и детей от мужчин. Мама всегда садилась рядом с мадам Галеви. Вместе они составляли внушительную силу. Сестры Общества милосердия и богоугодных дел следили за порядком как в своих рядах, так и во всей общине. Они решали все вопросы общественной жизни и часто судили нарушителей гораздо строже, чем датские власти. Но ведь это была их земля.
Синагога представляла собой небольшое деревянное строение, освещенное свечами в массивных серебряных канделябрах, привезенных из Испании сто лет назад. Иногда службы проводились в импозантном каменном здании, но даже там пол не был настелен, и все ходили по песку, как это традиционно делалось в Европе в те страшные годы, когда надо было скрывать свою национальность и звук шагов по мраморному или каменному полу мог бы выдать местонахождение нашего святилища тем, кто хотел причинить нам вред. Наша духовная жизнь, наша сущность держались в тайне сотни лет, как некое каменное ядро внутри плода.
Всем остальным люди нашей веры казались какими-то таинственными существами; некоторые христиане шептали, что мы, словно тени, и можем проскользнуть всюду, как рыба сквозь сеть. Но если мы и жили как тени, то не по своей вине: история нашего народа сделала нас такими. Мы скользили по жизни под водой, стараясь не попадаться на глаза власть имущим, которые всегда могли прищучить нас. Люди нашей национальности составляли около половины европейского населения острова. Нас всех называли креолами – как европейцев, никогда не бывавших в Европе, так и евреев, которых вечно преследовали, пока они не приехали сюда. Но наша кухня была в основном французской, к ней мы добавляли оливки, чеснок и каперсы из испанского меню. Прошлое всегда было с нами. Может быть, мы казались тенями еще и потому, что несли на себе груз прошлого, представление о той жизни, которую мы могли бы вести.
Отец говорил, что, как бы хорошо нам ни жилось, мы должны, как рыбы, избегать любой земли. Мы выживем там, где есть вода. Некоторые рыбы могут месяцами и даже годами барахтаться в грязи, но стоит только хлынуть воде, и они, мелькнув, как тень, уплывают, оставив воспоминание о себе лишь у таких же, как они. Так что, возможно, то, что рассказывают о нас, близко к правде: нас не удержит никакая сеть.
Я знала, что должна вести себя так, как мне велят, но меня жег изнутри какой-то дух неповиновения, видимо, унаследованный мною от одного из давних предков. Возможно, мой мозг был воспален прочитанными книгами и воображаемыми мирами. Глядя на себя в амальгамированное зеркало, я чувствовала, что буду делать то, что захочу, невзирая на последствия.
Я редко помогала готовить еду в шаббат – мне это было не по нутру, ведь я была не кухаркой, а охотницей. Поэтому меня часто посылали за цыпленком на задний двор, располагавшийся за кухней, – маленьким оштукатуренным строением. Кухня была устроена в стороне от дома, чтобы кухонный жар не проникал в жилые комнаты. Я надевала черный передник, дабы не запачкать одежду кровью, которую мне предстояло пролить. Днем жара жгла мою кожу, и я ждала вечера пятницы, когда я становилась убийцей цыплят. Я чувствовала биение птичьего сердца, и мое собственное тоже начинало стучать быстрее. Перед этим я всегда молилась и просила Бога простить меня, после чего уже действовала без страха и упрека. Я была практична и считала, что должна приучить себя к тому, чего другие девочки всячески избегали. Я глядела на кудахтающих кур, пока они не успокаивались, что происходило довольно быстро. Затем выбирала одного цыпленка, заворачивала его в кусок ткани, лишала жизни и относила на кухню к Адели, чтобы она ощипала его. В награду я получала тарелку свежих саподилл, по вкусу напоминавших карамель. Эти маленькие фрукты яйцеобразной формы были моим любимым блюдом; я воображала, что это сладости из парижского магазина, а не местные фрукты с толстой кожурой, упавшие с дерева.
Не помню такого времени, когда Адель не работала бы у нас, а я не проводила бы все дни с ее дочерью. Кожа у Жестины была такой же коричневой, как у ее матери, но глаза были серого, почти серебряного цвета, словно она происходила от тех сверкающих первых поселенцев, которые принесли сюда свет Луны. Мы все делали вместе с Жестиной и часто помогали Адели, лучшей кухарке на всем острове. Кухня, где трудилась Адель, была моим вторым любимым местом после библиотеки. Наша еда состояла из традиционных блюд Старого Света – тушеного мяса, супов – но Адель добавляла к ним выращенные в нашем саду продукты: папайю, бананы, розмарин, сок лайма. В тех случаях, когда мамы не было дома, Адель часто готовила на ужин рис с фасолью и жареным мясом моллюсков, которое надо было заранее хорошенько отбить. К ленчу обычно подавалось местное кушанье фонджи – каша из кукурузной муки, считавшаяся у нас пищей бедняков. Фирменным блюдом Адели был десерт из манго, тамаринда, крыжовника и сахара. Мы с Жестиной хватали его руками, радуясь, что нет мамы, которая запретила бы подавать подобное у нас за столом и тем более есть без столовых приборов «как свиньи», по ее выражению.
Некоторые местные жители говорили, что отцом Жестины был мужчина из нашей конгрегации. Имя его не называли, но я подозревала, что он богат. Хотя Адель была служанкой, денег у нее было достаточно, чтобы жить в собственном доме около гавани. Этот мужчина никогда там не появлялся, Жестина ни разу не видела отца и не знала, как его зовут.
