– Я более красивая сестра, а ты получаешь от жизни все, чего желаешь, – посетовала Жестина.
Это была правда. У меня был любимый человек и десять детей. Несмотря на все трудности и на то, что окружающие сторонились меня, я не была обижена судьбой.
– Через несколько часов весь мир начнет жить с новой страницы. Сегодня ночью надежды возрождаются, – сказала я Жестине.
– У меня есть надежда. Надеюсь, что эта рыжая девка умрет страшной смертью.
Такие желания не принято высказывать вслух, но я понимала Жестину и даже разделяла ее чувства. Мы чокнулись за то, чтобы француженка умерла, и я не испытывала угрызений совести в связи с этим.
Мы бродили среди пьяной толпы в районе Бутылочного и Звенящего переулков – там, где нам быть не полагалось. Мы опять выпили у лотка рома с гуавой, слушали музыкантов, громко приветствуя их, и гуляли по улицам, взявшись за руки, пока звезды на небе не начали бледнеть.
Через несколько часов начался пожар. В одной из драк разбили керосиновый фонарь. Окружающие деревянные здания мгновенно вспыхнули, как солома. Мы с мужем были в постели, и нам показалось, что закричал кто-то из детей. Но это был принесенный ветром крик огня, перескакивавшего с одного дома на другой. Фредерик выскочил из постели и натянул рубашку и брюки. Я любила смотреть на его плечи и мускулистые руки, когда он одевался. Мне хотелось, чтобы он остался со мной и предоставил другим бороться с огнем, но он был не из тех, кого пугает опасность.
– Поливай водой землю вокруг дома, – велел он мне, – и не спускайся с нашего холма.
Когда он вышел, меня охватила паника. Я звала его, но его уже не было. Я не боялась ни за кого, кроме него. Я чувствовала внутри какую-то тяжесть, словно жизнь покинула меня. Я подбежала к окну, но он был уже за углом и спускался с холма, направляясь в синагогу, где бригада спасателей начала поливать горящие здания водой из ведер. Люди трудились изо всех сил, особенно когда налетали порывы ветра. Я разбудила Розалию, и с помощью старших детей мы тоже стали поливать водой наш дом и магазин. Воздух был насыщен дымом, летали искры, но мы не бросали работы, хотя уже промокли насквозь. Я подумала о Жестине, которая, наверное, тоже черпала ведром морскую воду и поливала ею свою хижину. В темноте над нашими головами слышались крики птиц, спасавшихся от дыма и стаями летевших в сторону моря. Пеликан, который поселился на нашей крыше и в котором, как я верила, жила душа Адели, покинул гнездо, когда в него попала искра. Мы привыкли к нему, как будто он был одной из звезд, появлявшихся по ночам у нас над головой, и, когда он улетел, я ощутила пустоту.
Огонь бушевал два дня, и все это время мы не отходили от дома, непрерывно поливая водой улицу и сад. Бочка с дождевой водой быстро была вычерпана, и я посылала мальчиков с ведрами к морю. Пока они бегали за водой, я считала минуты в страхе, что с ними что-нибудь случится. Наша одежда была покрыта пеплом, от него щипало глаза. Птицы, не улетевшие вовремя, падали на землю, разбиваясь о мостовую, в лужах плавали их перья. Я забралась на крышу, куда дети подавали мне ведра зеленой морской воды, и поливала ею крышу. Не было слышно ни птиц, ни человеческих голосов на улицах, ни корабельных сирен, только один непрерывный звук, напоминающий крик. Двое суток мы почти не ели и не спали. Фредерик в первый вечер не вернулся домой. У меня было чувство, что я потеряла половину самой себя – нет, больше половины, без него я была ничем. Во время пожара многие получили травмы или погибли, более тысячи зданий сгорело дотла. Я скорбела по нашему городу, но у ворот я ждала с замирающим сердцем лишь одного человека. Волосы мои растрепались и пропитались копотью, руки покрылись пузырями после таскания ведер с водой, ручки которых были такими горячими, что оставляли на ладонях ожоги.
Наконец муж вернулся, почерневший от сажи. Но это не имело значения. Я кинулась к нему и обняла. Сердце опять начало биться нормально. Я не могла удержаться от слез, но старалась, чтобы он их не видел. Он должен был оставаться самим собой, молодым человеком с большим будущим. Ни к чему было изливать на него свои эмоции и говорить, как я его люблю и как страшна мне была возможность потерять его. Ну, и прежде всего он должен был смыть с себя следы пожара.
Раздевшись догола, он поливал себя в саду водой из ведер. Вскоре земля вокруг почернела. И даже после мытья от него пахло дымом.
– Никто не хотел со мной говорить, – пожаловался он. – Они приняли мою помощь, но, когда все кончилось и все догорело, они отвернулись от меня. Ни один человек из всей конгрегации не пожелал заговорить со мной.
В его голосе звучали обида и растерянность, и я подумала, что, как бы ни обернулись дела – признают ли наш брак законным или мы навсегда останемся преступниками, – я не смогу доверять никому в нашей общине. Изгой будет изгоем, что бы ни случилось, люди всегда будут воспринимать меня как женщину, которая была грешницей. Мне казалось, что я могла бы превратить мужчин нашей общины, отвернувшихся от Фредерика, в соляные столбы или заколдовать их, чтобы они выполняли мои приказания или умоляли меня пустить их в мою постель. Я ненавидела их всех, но это не мешало мне безгранично любить мужа. Он был необыкновенно красив – и телом, и душой. А в эту ночь он лежал, обнимая меня, и я находила остатки сажи в его темных волосах.
Город был полуразрушен, от пожарищ поднимался дым. Мы с Фредериком были презренными личностями, но я считала, что мне повезло больше, чем большинству других, хотя я и отдала Жестине свой талисман, приносящий удачу. Я была благодарна женщинам, чьи души сопровождали меня во время моих визитов на кладбище. Утром я заметила в саду наше фамильное дерево: ветви нашей яблони с обгоревшими листьями валялись на земле, но кора у нее на стволе все же была зеленой. Это дерево, привезенное из Франции, выдержало морское путешествие и несколько ураганов, его пересаживали с места на место всякий раз, когда семье приходилось переселяться. В последний раз я сама перенесла его сюда из сада моих родителей. И сейчас верила, что даже пожар не погубит яблоню. Впрочем, после пожара она стала плодоносить лишь раз в год, причем – только горькие яблоки. Однако если их пропитать смесью патоки и рома, они становились очень даже вкусными.
Когда у нас с Фредериком родился четвертый сын, я назвала его Аароном Густавом, чтобы избавиться от неприятных ощущений, связанных с именем Аарон, но моя затея не имела успеха. Жестина сначала не желала видеть малыша, а позже, оттаяв, звала его Гусом – это имя когда-то носил козел одного из наших соседей. Это смешило даже меня.
Теперь у меня было одиннадцать детей – приемных, ныне выросших, я тоже считала своими. Феликс, которого я вынашивала, когда стояла на пороге дома раввина, продолжал доставлять мне беспокойство. Этот мальчик с яркими черными глазами был слабеньким и тихим, часто простужался. А на следующий год после его рождения я потеряла другого ребенка, недоношенного и еще более слабого. Я стояла в саду, когда внезапно начались схватки, и мне пришлось рожать его в одиночестве, без чьей-либо помощи, подобно женам пиратов. Мальчик появился на свет уже мертвым, и невозможно было дать ему имя и защитить от Лилит. У меня было чувство, что ребенка украли у меня, но я никому не рассказывала об этой потере. Мы с Фредериком не могли совершить похоронный обряд в синагоге и в сумерки, в этот синий переходный час, пошли вдвоем на кладбище, наняв всего одного могильщика не нашей веры. Мы положили мальчика рядом с моим отцом, и я надеялась, что он позаботится о ребенке в загробном мире, если таковой существует. Я не плакала, в отличие от моего мужа, упавшего на колени и взывавшего к Богу, но меня наполняла горечь. Отпустив могильщика, мы сами похоронили нашего безымянного сына, которому предстояло существовать среди духов.
