– Я имею право поговорить с вашим мужем, – сказала я.
Я знала, что ее зовут Сара, как и мою мать. Она была моложе меня, в то время как раввину было почти пятьдесят. Его первая жена умерла при родах, как и первая мадам Пети, и тоже от родильной горячки. При этом у них умер и ребенок. Казалось бы, между нами могло возникнуть взаимопонимание, но его не было. Я призвала на помощь дух первой жены раввина и дух первой мадам Пети. Я пообещала приносить цветы на их могилы, ставить свечи и молиться за них, если они помогут мне добиться своего.
Жена раввина сказала, что она ничего не может для меня сделать, и захлопнула дверь. Но со мной рядом стояли две женщины с того света, добродетельные и смиренные, до самого конца поступавшие так, как, по мнению других, было дóлжно. Я чувствовала их энергию, жизненную силу, отнятую у них. Наверное, они придавали мне решимости. Я начала стучать в массивную дверь, затем колотить кулаком. Разбила руки чуть не до крови, но это меня не останавливало. Я была готова к схватке. Когда я стала кричать, Фредерик попытался утихомирить меня, боясь, что это вызовет неудовольствие датских властей, но я не слушала его.
Наконец к нам вышел раввин. Мы хотели убедить его, что нас свела любовь и что это Божий дар. Но он покачал головой и сказал, что такая любовь губительна.
Я чувствовала, как во мне нарастают горечь и обида.
– Зачем вы мучаете ее? – упрекнул Фредерик раввина.
– Как я мучаю ее? – Он не испытывал никакого сочувствия ко мне. – Вы приехали сюда почти мальчиком, а она охотилась за вами. Вас я не виню, только ее. – Он смотрел на меня так, как будто я была мерзкая колдунья, и с отвращением разглядывал облепившую меня промокшую одежду. Волосы мои растрепались, туфли были в грязи. Я приподнимала подол платья, чтобы он не намок, но тщетно. Наверное, я действительно выглядела как ведьма, у которой только мерзости на уме.
– Почему вы так относитесь к ней? – возмутился Фредерик. – Люди нашей веры должны быть братьями и сестрами, а не врагами друг другу.
– В том-то и дело, что вы как брат и сестра! – повысил голос раввин. – Как вы не понимаете? Вы не можете вступить в брак, потому что вы родственники. Это аморально и противозаконно. Если вы будете упорствовать, ни к чему хорошему это не приведет.
– Это уже принесло много хорошего, – возразил Фредерик.
Он имел в виду нашу любовь и нашего ребенка. Дверь перед нами опять захлопнули, и мы пошли под дождем, как в наших снах. Я дрожала от холода и боялась, что совершила ужасную ошибку и ввергла любимого человека в пучину беспросветного мрака. Я взглянула на него, и он, словно прочитав мои мысли, сказал:
– Ни о чем я не жалею.
Я тоже ни о чем не жалела.
Придя домой, я все еще дрожала. Розалия разогрела воду, и я приняла горячую ванну. Я вспомнила мерзавку Элизу, которая приехала из Франции и украла ребенка Жестины. Окунувшись с головой, как делала Элиза, я рассматривала из-под воды потолок, затем вынырнула, отфыркиваясь. Как же я ненавидела правила, законы и моральные нормы, которые можно было менять по своему усмотрению! Я не вылезала из ванны, пока вода не остыла, – к тому моменту у меня уже созрел план. Отец говорил, что у меня мужской склад ума, и, возможно, отчасти был прав. Мне не нравилось сидеть за вышиванием, печь пироги, ухаживать за детьми и ждать, пока другие примут за меня решение.
Я села за письменный стол и стала излагать свой план на бумаге, чтобы показать его Фредерику.
Я решила, что мы через голову нашего раввина обратимся к главному раввину в Дании с прошением о вступлении в брак.
Такие вещи были недопустимы, это было оскорблением нашего раввина и всей конгрегации. Мы представляли их перед главным раввином беспомощными и ничего не значащими. Но наш маленький остров и его население действительно выглядели незначительными на карте мира. А у нас не было выбора. Бог должен был это понимать и благословить наши попытки. Я не теряла надежды.
Фредерик составил текст прошения, который мне в целом понравился. Надежда разгорелась во мне с еще большей силой. Я молча молилась в саду. Может быть, Бог не покинул нас, и если мы обратимся к нему прямо, он услышит нас. Мы обдумывали текст прошения целую неделю, взвешивая каждое слово, пока не были удовлетворены. Фредерик отнес письмо на почту, а я ждала его на улице, закрыв голову капюшоном, хотя погода была теплая. Это письмо было бомбой, которая могла взорваться в любой момент где угодно.
Фредерик спустился ко мне по ступенькам почтового отделения. Дело было сделано, мосты сожжены. Он был так молод. Когда я смотрела на него, мое сердце разрывалось. В эту ночь мы не разговаривали в постели, а просто крепко обнимали друг друга, как в тот первый раз, когда я боялась, что он умрет от лихорадки. Возможно, мы оба были в лихорадке, когда решились на такую крутую меру, оскорбляющую всех членов общины. Письмо, которое должно было изменить нашу судьбу, было на пути в Данию, мы пока были в безопасности в своей постели. Я не могла думать ни о чем другом, кроме бледного конверта, совершавшего путешествие через океан, невинного клочка бумаги – невинного до тех пор, пока конверт не вскроют и письмо не прочтут. Тогда наша жизнь в корне переменится. Нас будут считать изменниками, предавшими свой народ. Единственный, кто не осудит меня, – это Жестина. Она знала, что такое любовь. «То, что разрушает тебя, то и спасает», – говорила она. Теперь я понимала это. Моя любовь к Фредерику погубит меня, но я не хотела ничего другого.
Я стала замечать то, на что раньше не обращала внимания. Может быть, я была наивна, а может быть, просто закрывала глаза на жестокости, творившиеся на каждой улице Шарлотты-Амалии и в загородных поместьях. Дания издала закон о том, что рабства больше не будет, но люди, бывшие до этого рабами, так ими и оставались. Воскресенье было у них выходным днем, как у свободных людей, и они могли съездить на соседний остров к своей семье, но, вернувшись в понедельник, снова попадали в рабство. Больше половины африканского населения на нашем острове были свободны – в основном те, чьи отцы были европейцами, остальные же были просто чьей-то собственностью.
Теперь я лучше понимала, что судьба человека может зависеть от произвольных постановлений, вынесенных людьми ради их собственной выгоды. Если бы я жила в Дании, я могла бы свободно выйти замуж за Фредерика. Население там было гораздо многочисленнее, и мы могли бы раствориться в нем, поселились бы на окраине большого города и жили бы как хотели. А здесь я была грешницей. Оказалось, я не замечала страданий других людей, пока мне самой не выпала тяжкая доля. Теперь, видя рабов на рынке, я удивлялась, как они выносят это. Они не имели прав даже на собственную жизнь, на собственную плоть и кровь, собственное дыхание. Было непостижимо, как можно сохранить веру, моля о спасении и не получая его. У меня было чувство, что мой народ и сам Бог отвернулись от меня. В пятницу вечером я ставила свечи, но больше не молилась. Пусть это сделает мой любимый, чья вера не пошатнулась.
Нашему сыну не было и года, когда главный раввин дал официальное согласие на наш брак. Из Дании прислали брачный договор – самый обычный документ, который, однако, имел большое значение, потому что был подписан высшим авторитетом нашей конгрегации. На следующий день, двадцать второго ноября тысяча восемьсот двадцать шестого года, мы внесли плату в газету «Тиденд», чтобы они напечатали объявление о браке, и такое же объявление дали в «Сент-Томас таймс»: «С разрешения Его Милостивого Величества короля Фредерика VI они объявляются мужем и женой согласно еврейскому обычаю». Мы думали, что на этом наши беды кончились и что мы больше не считаемся изгоями, но на следующий день Фредерик принес из магазина свежий выпуск «Тиденд» и сказал, что мне лучше его не читать. Он хотел сжечь газету в плите, но я отняла ее и открыла на странице объявлений. Наша конгрегация осуждала нас и заявляла, что мы заключили брак «без ведома руководства и служащих синагоги, и обряд не был совершен в соответствии с принятыми обычаями».
