– Вы хотите помочь мне до того, как я оденусь, или после?
Тут он осознал, что на ней вовсе не белое платье, а сорочка и нижняя юбка. Сначала он никак не мог вспомнить ее имя, но тут негритянка обратилась к хозяйке, назвав ее Рахиль. Подобная фамильярность в обращении прислуги к госпоже во Франции была немыслима. Он вспомнил то, что читал о ней в документах: Рахиль Помье Пети, родилась на Сент-Томасе, дочь уважаемого торговца Мозеса Помье, совсем молодой вышла замуж за его дядю Исаака.
Дети вернулись к своим повседневным делам. Старшие мальчики смотрели на Фредерика нахмурившись – возможно, потому, что он был ненамного старше их, – а остальные больше не обращали на него внимания. В комнате был полный ералаш. Дети заканчивали завтрак, служанка Розалия убирала со стола и отдавала распоряжения детям, которые, как правило, пропускали их мимо ушей. Но все это происходило где-то на заднем плане, Фредерик видел только стоявшую перед ним женщину. Вспоминая впоследствии тот день, когда он влюбился во вдову с семью детьми, Фредерик всякий раз снова ощущал запах патоки, доносившийся снизу, из магазина.
– Я посылала Розалию вчера на пристань встретить вас, но вас там не было, – сказала Рахиль. Его осанка была очень прямой, в отличие от большинства местных мужчин, которые сутулились из-за жары. Держался он с естественной непринужденностью, как, по ее представлению, держались все мужчины в Париже. – Я решила, что вы передумали и остались дома, что было бы, я считаю, очень умно с вашей стороны.
– Вы были там? – спросил он, стараясь завязать непринужденный разговор и сгладить неловкость ситуации.
– Нет, пока не довелось.
Когда она смеялась, то казалась ему совсем девчонкой, хотя приходилась ему теткой и была на семь лет старше его. Ровно столько времени библейский Иаков служил у отца Рахиль, чтобы получить ее в жены, и каждый год благодаря любви к ней пролетал как один день
[19].
– Я польщен тем, что вы обо мне думали, – сказал он. – Я не хотел сразу же беспокоить вас вечером, так что навязался вашему помощнику и переночевал в доме ваших родителей.
– Как быстро вы освоились у нас! Вы приехали из Парижа на этот клочок земли, чтобы предъявить права на то, что принадлежало моему мужу и моему отцу и принадлежало бы мне, если бы закон этому не препятствовал.
Лицо ее раскраснелось, когда она это говорила. Было видно, что она возмущена. Она просила родственников Исаака доверить ей управление имуществом, а они в ответ прислали этого высокого молодого человека, который стоял посреди их кухни, раскрыв рот, словно какая-нибудь цапля, залетевшая в окно и шокированная поведением человеческих особей. Рахиль с любопытством разглядывала его, потому что он был не похож на других. Говорил он с парижским произношением, при этом время от времени проводил рукой по лбу; глаза его, казалось, меняли цвет в зависимости от освещения. Несмотря на молодость, он говорил авторитетно, в нем чувствовалась уверенность, какой и должен был обладать, как она считала, человек, получивший образование в Париже. Увидев его из окна, она сразу поняла, что это ОН. Мужчина, который приехал изменить ее жизнь. Она заметила, как он красив и как, чисто по-французски, полон самообладания. Правда, самообладания поубавилось, когда он столкнулся лицом к лицу с ней. Он подергивал какую-то нитку, вылезшую из его рубашки. Пиджак и брюки были ей знакомы.
– Я вижу, вы надели костюм моего кузена.
– Да? Это временно, я не собираюсь его присваивать. Поверьте, я не грабитель и приехал исключительно для того, чтобы оказать вам помощь.
Это было не совсем так. Французское семейство Пети претендовало на то, что полагалось им по закону, на половину их общего бизнеса, и, естественно, хотело, чтобы бизнес процветал, что и было вопреки его уверениям главной причиной его приезда. Он был их посланцем. Он и сам с сожалением сознавал это.
– Оставьте костюм себе, – сказала вдова. – Кузен не вернется. Ему хватило ума остаться в Париже. А сейчас простите меня, я должна надеть свою одежду.
Фредерик присел около стола, пока вдова одевалась, а дети собирались в школу. Он с удовольствием выпил бы чашечку чая, но боялся навязываться. Ему было интересно, что за чай они пьют здесь. Наверняка он был приготовлен из лепестков роз и жасмина, а не простых чайных листьев. Служанка поставила перед ним чашку, словно прочитав его мысли. Чай был сладко-кислый, с лимоном и имбирем.
– Вам не удастся расположить ее к себе, – сказала Розалия. На коленях у нее сидело двое малышей, но она смотрела на Фредерика. – Так что и не пытайтесь.
Рахиль вернулась в бледно-зеленом платье, волосы были собраны в узел на затылке. Впервые после смерти мужа она надела не траурное платье, а то, которое сшила Жестина. Она оправдывала сама себя тем, что оно первым подвернулось ей под руку, но это не было чистой правдой. Пуговицы, как у многих французских платьев, были жемчужными, кринолин украшали кружева.
Рахиль казалась иной, более чопорной, чем вначале, когда он застал ее врасплох. Фредерик жалел, что не может повториться тот момент, когда она беспечно вышла из спальни с распущенными волосами, ниспадавшими волной на спину. В Париже были тысячи женщин в шелковых платьях, но ему не попадалось ни одной в белом неглиже.
– Вы пришли, я полагаю, по делу, так что давайте приступим, – сказала она сухо.
В это время один из детей запел песенку. Рахиль рассмеялась и снова стала той женщиной, какую он увидел в первый раз. Лицо ее осветилось, рот был темно-красным и очень красивым. Фредерик почувствовал, что ему повезло подглядеть еще один интимный момент, доступный немногим. Она посмотрела на него, и он ощутил желание. Ее же лицо помрачнело. Может быть, она читала его мысли, которые смущали его самого? Он ни за что не признался бы, что ему хотелось сделать с этой женщиной.
Розалия, взяв детей, вышла, и на миг они почувствовали неловкость, оставшись наедине в маленькой комнате с неубранными со стола тарелками, крошками хлеба и огрызками фруктов, на которые накинулись мухи. Уже ощущалась дневная жара. Они не знали, как начать разговор, а хотелось сказать очень многое. Женщинам не полагалось уединяться с мужчинами, но он был родственником, и к тому же очень молодым, всего на несколько лет старше Давида, так что в этом не было ничего неприличного. Она подала Фредерику еще одну чашку чая и случайно брызнула кипятком на его руку. Его это нисколько не огорчило, он с радостью позволил этой маленькой боли растечься по всему организму. Хотя он уверял ее, что никакого ожога нет, она на всякий случай приложила к обожженному месту прохладную мокрую салфетку для мытья посуды. По его выражению ничего нельзя было понять, он даже глазом не моргнул. Она решила все-таки смазать его руку мазью.
– Это займет всего минуту, – сказала она.
Он уговаривал ее не беспокоиться, с ним все в порядке. Убрав салфетку, она увидела, что на коже образовался пузырь. Она вдруг почувствовала нечто гораздо большее, чем простое участие. Ее кинуло в жар, ей казалось, что это она вместо него сейчас упадет в обморок. Он был прав, лучше не беспокоиться. Отвернувшись от него, она выжала салфетку. Она уделяла ему слишком много внимания. Ожог ожогом, но он был человеком, явившимся из холодного мира в своих серых ботинках, со своей прямой осанкой и волосами, связанными сзади.
