Он покинул Францию наивным и преданным науке молодым человеком. Три месяца на корабле в компании со старшими и бывалыми людьми открыли ему новый мир, опасный и таинственный, но вместе с тем откровенный и захватывающий, стали первой страницей книги, которую он начал читать. Он подумал, что, может быть, и не Бог определяет судьбу человека, а сам человек. Первую неделю он не покидал своей койки, страдая от качки и питьевой воды с металлическим привкусом, хранившейся в бочке за дверью каюты. Но вторую неделю, несмотря на возобновившийся шторм, он провел с моряками и узнал за это время больше, чем за всю предыдущую жизнь. Он узнал, что можно есть лимоны и крыс, когда в кладовой не остается ничего, кроме заплесневелого хлеба; он открыл, что звезды в Южном полушарии светят гораздо ярче, чем у него дома, и что под водой живут исполинские существа, которые поднимают волны на море, словно властители океана, а также всей вселенной и судьбы. Он поддался этому миру, который оказался гораздо больше и загадочнее, чем он мог представить, и стал меньше контролировать свои эмоции и желания. Знавшие его в Париже были бы поражены, увидев, как часто он смеется и сколько рома пьет, не теряя лица.
В пути он отрастил бороду и длинные волосы, которые падали ему на глаза. Его кожаный саквояж обесцветился от соленой воды, одежда стала такой же грязной, как у матросов. Он не утратил своей красоты, но, несмотря на его молодость, на лице его под действием соли и моря образовались складки, а кожа загорела и задубела, что, как он понял, служило необходимой защитой в тропиках. Он не знал никого ни в Шарлотте-Амалии, ни на Сент-Томасе, ни во всем этом новом мире, который был залит ослепительным светом, заставлявшим его моргать. Этот мир был раскален и сверкал, и темный осадок, оставшийся у него после плавания, испарился. В детстве мать баловала его, он был любимцем семьи, воспитателей и учителей. О трудностях и лишениях он только читал, пока это путешествие не приоткрыло ему завесу над подлинным миром и не показало, каким бескрайним и бездонным является море. Оно было ошеломляющим и великолепным и совершенно не подчинялось его воле, как и вся жизнь. Он был дураком, думая, что может предсказать свое будущее, – он даже представить не мог, что попадет в страну, где склоны гор красные, а с деревьев срываются стаи птиц, похожих на желтые цветы, падающие вверх, к небу.
Когда он сошел на берег, темно-рыжий солнечный свет ослепил его, заставив сощуриться; так он и щурился всю оставшуюся жизнь. Жара была живым существом, тянувшимся к нему и обволакивающим. Сопротивляться ей было бесполезно, и он сдался сразу. Уже море дало ему понять, что нельзя противиться природным стихиям, и на острове он продолжал познавать природу, в том числе и свою собственную. Он не стал надевать пиджак, как сделал бы во Франции, а вместо этого, нырнув в один из мощеных переулков, облачился в единственную чистую белую рубашку, припасенную для этого момента. Ему рассказывали, что некоторые падали на острове без сил от жары, едва сойдя на берег, а другие медленно сходили с ума и спивались из-за погоды или скуки в тавернах и старых датских пивных. Его же охватило чувство свободы. Стоя на пристани, он смотрел на берег, где дома были возведены на таких высоких сваях, что походили на аистов; ставни их были выкрашены в яркие цвета – синий, желтый, зеленый. В детстве Фредерик перенес легочное заболевание, и с тех пор всегда носил зимой две пары шерстяных носков и теплый жилет под курткой. Здешняя жара казалась ему райским блаженством.
Он направился по дороге в город мимо причалов, где кипела жизнь, остановился около бугенвиллеи, чтобы послушать, как жужжат пчелы. Жужжание было оглушающим, ему казалось, что оно пронизывает все его тело и оседает в сердце. У него было такое чувство, что он и все звуки воспринимал неправильно, пока не услышал этих пчел. Фредерик приехал сюда с важным поручением поправить пошатнувшийся семейный бизнес, а попал, ему казалось, в какую-то сказку. Заметив осла, с аппетитом поедавшего сочную траву, он рассмеялся так громко, что осел отпрянул, проревел что-то и убежал. В сумке Фредерика, помимо папки с документами, была Библия. Ежедневно, надев ермолку, он читал утренние и вечерние молитвы. Он был сефардом
[15]; дед его, родом из маленького португальского городка Брагансы, был однажды изгнан из своего дома среди ночи, так как его вера была чуждой местным жителям и ненужной им. Переезды, можно сказать, были у Фредерика в крови. Вынув из сумки молитвенник, он остановился посреди дороги, чтобы поблагодарить Бога за этот день и за все, которые наступят в будущем. Время было самое подходящее для молитвы: на голубом небе уже появилась первая звезда. Вечер наступал в этих краях рано, так что с молитвой надо было торопиться. Мимо него прошли двое африканцев, толкая тележку с фруктами и овощами, по большей части незнакомыми Фредерику. Среди них были какие-то коричневые фрукты с лопающейся от переспелости кожурой, такие сладкие, что мухи тучами слетались на них, а также оранжевые плоды, которые, казалось, мог придумать только живописец. Каждый плод был чудом, порождением сна.
– Вы, похоже, заблудились, – сказал старший из африканцев по-испански. На этом языке говорили у Фредерика дома. – Может, перепутали страну?
Фредерик рассмеялся и назвал нужную ему улицу. Торговец указал ему направление. Тут Фредерик заметил в повозке единственный знакомый ему красноватый фрукт. Африканцы объяснили ему, что этот вид, как правило, не растет в их стране, но один старый человек с Сан-Доминго посадил его в своем саду, и дерево выросло таким большим, что часть плодов падает через стену на улицу; некоторые люди посеяли их семена у себя, так что теперь этот фрукт выращивают в нескольких садах. Торговцы дали ему одно яблоко, нагретое солнцем и мягкое; оно таяло у Фредерика во рту. Оно напомнило ему о доме и было самым вкусным из всего, что ему доводилось есть в пути.
– Вам нужна какая-нибудь женщина? – спросил младший из двух темнокожих. – Или просто место, чтобы переночевать?
– Место, чтобы переночевать, – поспешно ответил Фредерик. – Я еще как-то не готов иметь дело с женщиной.
– А кто готов? – отозвался старший. Все трое засмеялись.
Фредерик был молод и красив. Его парижский французский был настолько правильным, что воспринимался чуть ли не как другой язык по сравнению с местным креолизированным наречием. Африканцы, по-видимому, сочли его опытным донжуаном, что было очень далеко от правды. Его двоюродные братья посещали публичные дома и часто чуть ли не силком тащили его с собой. Но если он и ходил с ними, то просиживал все время на диване в общем зале, беседуя с хозяйкой заведения и давая ей советы относительно того, как ей повысить доходы. У него были свои идеи, касающиеся всего на свете.
– Вы предпочитаете мужчин? – спросила она однажды.
– Я предпочитаю любовь, – ответил он.
Хозяйка пожала плечами, дивясь его наивности.
– Вы еще слишком молоды, – сказала она. – Приходите годика через два.
Два года прошло, и он оказался на Сент-Томасе, где не знал никого и был рад одиночеству. Мир вокруг него был так поразителен, что ему было вполне достаточно новых впечатлений без общения с кем-либо из знакомых. Во сне не имеет значения, со знакомыми ты общаешься или нет, важно только то, что ты видишь и делаешь. Спектр красок здесь был совсем иной, чем в Париже, и все они вибрировали. Небо, которое всего час назад, когда он сошел на пристань, было выгоревшим добела, теперь было залито розово-золотым сиянием. «Чудеса… – подумал он. – То ли еще будет».
