– Постарайся хотя бы притвориться, что ты способна испытывать горе.
– Вы, похоже, считаете, что знаете меня лучше, чем я сама, – ответила я сухо.
– Вспомни этот момент: когда достигнешь моего возраста, тогда ты поймешь, права я или нет.
Я написала Аарону, и хотя не ожидала, что он будет настолько любезен, чтобы ответить, через несколько недель ответ пришел. Его сожаления выразились в одной фразе: «Она хорошо относилась ко мне, когда никто от нее этого не требовал». В остальном его короткое письмо касалось Жестины. Аарон писал с такой откровенностью, что мне стало неловко. Ему страшно не хватает ее, и он не может справиться со своей печалью. Моя мать испортила жизнь и мне, и ему. Не дочитав письма, я отнесла его Жестине. Она закрылась с ним в спальне, а я ждала, пока она выйдет. Я успела прочитать фразу Аарона о том, что их дочь ни в чем не нуждается, девочка очень умная и красивая. Как будто это могло утешить Жестину. «Возможно, я поступил неправильно, – писал он, – но я действовал из любви к ребенку, хотел, чтобы ей было хорошо».
Наступила весна – время, когда в юности мы с Жестиной ходили к морю смотреть, как черепахи вылезают на берег. Но теперь ее это не интересовало, как и все остальное, что происходило на острове. Ее сердце и ее помыслы были во Франции. По вечерам, оставив детей на Розалию, я встречалась с Жестиной, и мы часто прогуливались по набережной. Мы рассматривали корабли, стоявшие в гавани, а затем расходились по домам.
Наше тридцатилетие мы отметили вместе. Между нами было девять месяцев разницы, но мы устраивали общие празднования, выбрав день посередине между двумя нашими датами. Мы приготовили себе в доме Жестины детские блюда: пудинг из кукурузной муки и кокосовый торт и запивали их большим количеством рома, поднимая тосты за то, чтобы следующий год был легче предыдущего. Мы не высказывали конкретных желаний, хотя желали одного и того же – сесть на один из кораблей и переплыть океан. К концу вечеринки под влиянием выпитого Жестина затосковала по своей дочери и расплакалась. Я оставалась с ней, пока она не уснула. Тут я впервые почувствовала, как одиноко в ее доме по ночам – как на корабле, потерявшемся в океане. Уже после полуночи я поднялась на холм, к своему магазину. Быть вдовой в некоторых отношениях удобнее. Никто не спрашивает, где ты была, с кем проводила время. Мать больше не следила за мной зорким взглядом, и я могла делать что хочу. Я не боялась ходить одна по ночам. Со всех деревьев свисали летучие мыши, но я махала руками наподобие некоего духа и отгоняла их от себя. Казалось, всего какой-то миг назад я была еще молодой. Я представила себе, что в следующий миг я буду уже старой и, возможно, мой жизненный путь кончится совсем не так, как я планировала. А может быть, меня ждет что-то совершенно неожиданное, и годы спустя, оглядываясь назад, я пойму, какой я была глупой в молодые годы, – как говорила мадам Галеви.
Глава 5
Любовь земная
Шарлотта-Амалия, Сент-Томас
1825
Абрам Габриэль Фредерик Пиццаро
Он прибыл по адресу: Дроннингенс-гейд, четырнадцать, что в районе, называвшемся кварталом Королевы, с опозданием на день, после сезона штормов, во время которых между Сент-Томасом и Чарльстоном затонуло столько судов, что море цвета индиго превратилось в кладбище, усеянное парусами и мачтами. Ему переслали пакет с ключами от бывшего дома брата его матери, а также от всего прочего, что тот унаследовал от своего тестя. Абраму Габриэлю Фредерику Пиццаро
[14] было всего двадцать два года, но ему поручили быть исполнителем завещания его дяди Исаака и ответственным за судьбу доброй дюжины родственников, из которых только трое были кровными. Его родные во Франции, часть которых жила в Пасси под Парижем, часть в Бордо, где евреев признавали полноправными гражданами вот уже семьдесят пять лет, собрались однажды, чтобы обсудить виды на будущее их семейного предприятия. Дед Фредерика Пьер Родригес Альварес Пиццаро был одним из португальских марранов, тайно исповедовавших иудаизм; его семья, бежав из Испании, прожила в Португалии в течение нескольких поколений. После долгих дебатов было решено, что Фредерику благодаря его молодости будет легче совершить долгое утомительное путешествие и акклиматизироваться в тропиках. Мало кому из них хотелось ехать в края, прославившиеся своими штормами и желтой лихорадкой. Фредерик ознакомился с документами, касающимися собственности дяди, – двух домов, магазина и развалившегося судоходного предприятия. От дяди остались куча детей и куча долгов, и со всем этим надо было разобраться. Фредерик должен был наладить семейный бизнес, которым поровну владели дядина вдова, не имевшая права голоса в делах, и родственники во Франции, имевшие такое право. Так по закону была распределена собственность. Фредерик бегло говорил по-французски, по-испански, по-английски и по-португальски, что было большим плюсом, но абсолютно не владел датским языком, официально принятым на крошечном острове, о котором он до сих пор даже не слышал. Тем не менее выбрали его. Он был вполне респектабелен, надежен и разбирался в юридических вопросах. Как раз то, что требовалось в данном случае.
Несколько парижанок были огорчены, узнав об отъезде Фредерика. Он был высоким стройным брюнетом, настолько красивым, что женщины буквально бегали за ним и, вгоняя его в краску, совали ему на улицах карточки со своими адресами и приглашали на ужин или на чашку чая. Подобные приглашения он всегда отклонял, не любил, когда ему устраивали ловушки. В душе он был одиночкой, его думы и мечты всегда были полны цифр и теорем. В нем был силен математический дух, он старался действовать логично и всегда помнил высказывание Галилея: «Вселенную невозможно прочесть, пока не изучишь язык, на котором она написана, а это язык математики».
Без этого человек бродит в потемках.
Некоторые говорили, что он из ангелов, потому что обычный человек не может быть такой цельной личностью, но его это только смешило. Он был нормальным человеком из плоти и крови, порой терял самообладание, делал ошибки, испытывал страх; ему были не чужды грешные мысли. Иногда его желания были такими сильными, что это тревожило его. Он держал их в узде, но они бурлили где-то прямо под кожей и, казалось, грозили вырваться наружу и затянуть его в пучину чистого наслаждения, однако случалось это нечасто. Как правило, он подавлял эти страстные желания, потому что следовал определенной жизненной программе – он хотел преуспеть в жизни и быть опорой семьи. Этого требовали и его вера, и ответственность перед семьей. Поэтому, когда ему предложили покинуть Францию, он решил, что такова воля Божья. Он не был демонстративно религиозен, но верил во всевозможные чудеса. Морское путешествие явилось для него потрясением и преобразило его. Во время шторма он стоял на палубе, цепляясь за поручни и не обращая внимания на дождь. Когда океан особенно разбушевался и волны стали достигать двадцати футов в высоту, он закрыл глаза, решив, пускай Бог делает с ним что хочет. Открыв глаза, он увидел, что по-прежнему стоит на палубе, в то время как двух других пассажиров смыло за борт прежде, чем кто-либо успел удержать их или кинуть им веревку. Тогда он понял, что его будущее в его собственных руках.
