— Борь, ну придумай что-нибудь, — попросила мама, — ты же умный у меня.
— А мы с Мишкой в экспедицию поедем на всё лето, под видом трудных подростков, — ответил папа.
— В какую ещё экспедицию? — ещё больше заволновалась мама.
— А помнишь Джунгарова и Шишкина?
— Это с истфака которые? Один бородатый такой, а другой хохмач ещё страшный…
— Обижаешь, мать! — обиделся за своих друзей папа. — Один — доцент, хохмач уже профессор. Всё лето будут копать на Заячьей Заимке курганы сакских скифов…
И тут я навострил свои уши — это вам не скелетик динозавра из коробочки выковыривать! Это настоящие раскопки, а там тебе и стрелы могут быть, и луки, и, возможно, даже самое настоящее скифское золото! Целое лето на раскопках вместе с отцом! Да это же мечта, а не каникулы!
— Мамочка, ну пожалуйста! Ну, отпусти нас! Ну, миленькая. — Я обхватил её руками за плечи, как, наверное, уже лет сто не обнимал, и стал начмокивать её в макушку, вкусно пахнущую духами и шампунем.
— Но почему под видом трудных подростков? — недоумевала мама.
— Не знаю, как сейчас, — ответил папа, — но раньше была такая практика — отправлять на раскопки вместе со студентами ещё и трудных подростков. Ты знаешь, действенная была мера — к концу сезона уже совсем другие люди.
— Ты ездил на раскопки? — Тут уже удивился я. — И ничего об этом не рассказывал? Ну, папка…
— Да всего-то пару раз и съездил, ещё студентом, за компанию с Джунгаровым и Шишкиным. А потом работать начал, женился, кандидатская, ты родился — так и ушла эта романтика из моей жизни. Ну так что, дорогая, отпускаешь нас?
Мама не очень уверенно кивнула и сказала:
— Но за Мишку ты отвечаешь головой! И не дай бог с вами опять приключится какая-нибудь жаба-раба!
А папа подмигнул мне и сказал:
— Зуб даю.
— Голову, Боря, голову.
Джунгаров и Шишкин выслушали нас с папой, когда мы заявились к ним в институт, внимательно, но скептически. Сначала они, конечно, в моём нынешнем папе своего друга не узнавали, но он им столько интересного напомнил из их прошлой жизни: кто с какой девушкой встречался и кто в какой общаге куролесил, что потом признали.
Я даже ушам своим поверить не мог: неужели мой папа вместе с этими двумя дядьками, один из которых уже профессор, кричал в форточку «Халява, приди»?
В экспедиции в первый же день я копнул лопатой, и из-под неё вывалилась какая-то весьма ржавая железячка. Я взял её в руки, сдул землю — нет, не стрела — и уже хотел выбросить её в отвал, как меня за руку схватил профессор Шишкин:
— Михаил, дай-ка посмотреть!
Я протянул ему эту страшненькую штуковинку, и Шишкин тут же побежал к доценту Джунгарову.
— А он у тебя везунчик! — крикнул тут папе Джунгаров. — В первый же день, и такая удача! Тебе, Мишка, нужно к нам на истфак, на филфак, как отец, не ходи!
Железячка оказалась обломком скифского ножа, и начальник экспедиции Шишкин выдал нам с папой премию двумя банками сгущёнки за первую находку.
В экспедиции у папы действительно началась ускоренная акселерация, и он стал прибавлять по году в день. Усы у него виднелись вполне уже настоящие, и он даже бриться начал.
— Так, сколько мне сегодня? — смеялся папа, когда утром подходил к зеркальцу, прикреплённому на доске над походным умывальником. — Видимо, уже шестнадцать.
Руки и ноги у него вытягивались, будто заколдованные, аппетит проснулся зверский.
— Борис, мы тебя так не прокормим, — шутил Джунгаров, когда вечером после работы папа накладывал себе третью тарелку пшённой каши с тушёнкой.
— Пусть кушает, тебе что, жалко? — говорил Шишкин. — У него сейчас всё, как у подростка. Голос ломался? Ломался.
Усы выросли? Выросли. Зря бреется только — у археологов примета такая: до конца раскопок не бриться, а то находок не будет.
— Сын у него зато вон какой «находчивый» — что ни черепок, то Мишка нашёл, — сказал Джунгаров.
— Зато золото не нашёл, — хмыкнул я.
— Ну, золото… — сказал Джунгаров, — это вообще редкая находка. Ведь практически все курганы когда-то кем-то были разграблены. Даже в черепке великая научная ценность может быть. Мы, когда находки будем в музей передавать, обязательно подпишем, что это ты нашёл.
— А я вообще не историк, — сказал папа, — поэтому могу и побриться.
— Да уж, наводи красоту, подросток. Одевать вот только тебя не во что.
И вправду, папка у меня ходил, как оборванец. Из моей одежды, которую мы взяли из дома, он уже вырос. Мы предусмотрительно захватили ещё и несколько папиных футболок и спортивных штанов, но до них он ещё не дорос. Хоть и выглядел папа оборванцем, но это был счастливый оборванец — он превращался во взрослого человека, и у него всё получалось.
Папка колол дрова, варил на костре борщ, когда приходила наша очередь дежурить, штопал одежду, а когда мы ходили купаться, то делал в воздухе сальто, когда его подкидывали Шишкин и Джунгаров. А ещё у костра папа играл на гитаре и пел разные песни, которых я не знал.
— И откуда ты всё это умеешь? — изумлялся я, когда мне открывался какой-нибудь папин талант. — Почему раньше я этого не знал?
— Ну, сам посуди, Мишка, много ли нужно дров в нашей двухкомнатной квартире в центре города? — отшучивался папа. — Многие мужские навыки в современном мире просто отмирают за ненадобностью. И только в дикой природе они снова расцветают во всей красе.
— Тогда нам нужно чаще выбираться в дикую природу, — сказал я. — Рыбалка там или поход.
— А у меня одноклассник бывший егерем в заказнике работает. Хочешь, к нему следующим летом поедем? Уж там природа самая что ни на есть дичайшая.
— А маму возьмём?
— Если только она сама захочет.
Однажды папа написал маме романтическое письмо в стихах, и мы пошли за семь километров в ближайшую деревню на почту, чтобы его отправить. Через пять дней, когда наступили выходные, к нам примчалась соскучившаяся мама с пирожками и блинами, отбивными и конфетами для меня. Шишкин объявил по экспедиции великий праздник и выдал всем по банке сгущёнки.
Когда мы пировали вечером у костра, мама спросила у папы:
— Борь, как ты думаешь, а сколько тебе сейчас уже лет?
— Лет двадцать, наверное, — пожал плечами папа.
— Значит, уже совершеннолетний? — спросила вдруг мама. — И целоваться уже можно?
И глаза у мамы вдруг так озорно заблестели, что мне показалось, что и маме сейчас не больше двадцати лет.
— А ведь мы с тобой лет в двадцать и познакомились, — сказал папа, — курсе на третьем.
