– Отойдите! Оставьте меня! Я не даю комментариев!
По коридору ко мне уже спешил Пит. Видимо, мгновенно сориентировавшись, он успел вызвать охрану, потому что буквально через несколько секунд наглых журналюг уже оттеснили люди в форме, а меня, всю дрожащую от нервного потрясения, Пит подхватил сильной рукой под руку и провёл дальше, в сторону уборной.
– Мисс Рада, всё хорошо, успокойтесь, их уже вывели, – увещевал меня он.
Я же знала, что они всё равно успели заснять мои выкрики. Но сейчас всё это было неважно. Нужно было успокоиться и вернуться в зал собранной и сильной.
– Спасибо, Пит, – прошептала я.
Затем осторожно высвободилась из его рук, вошла в уборную, закрыла за собой дверь и плеснула холодной водой из крана себе в лицо. Ещё несколько минут меня колотило, но затем дрожь понемногу стала отступать, и я нашла в себе силы вернуться в зал. Я просто не имела права на нервный срыв, должна была быть рядом с Гришей.
Наконец объявили, что присяжные готовы объявить свой вердикт. Судья снова вернулась на кафедру. Ей, кажется, тоже было невыносимо жарко. Я видела, как из-под её гладко зализанной прически на лоб сползла капля пота. Присяжные заняли свои места, а потом в зале, словно выстрел, прозвучало слово guilty
[1] и повисло в воздухе, медленно оседая свинцовой пылью.
Вердикт судья произносила, разумеется, по-английски. Я слушала её, прижав ладони к щекам и глядя куда-то себе под ноги. Как жутко. Как нелепо! Сухой канцелярский язык, тяжеловесные формулировки и штампы: «депортировать из Соединенных Штатов Америки в течение семидесяти двух часов». Господи, поверить было невозможно, что вот эта вот нелепая тётка с торчащей из мантии тощей шеей и лошадиными зубами решает сейчас мою судьбу, моё будущее. Не просто решает – сознательно уничтожает его.
Когда она замолчала, я перевела взгляд на Гришу. Переводчик негромко бубнил ему на ухо, поясняя суть приговора. Я смотрела на него остановившимся взглядом. Он поднял голову и словно бы одними глазами спросил меня:
– Это всё?
И я, зажмурившись, кивнула и прошептала беззвучно:
– Все. Это всё, Гриша.
Последние два дня перед отъездом Грише удалось провести дома. Цфасман как-то выторговал нам это послабление. Наверное, не зря всё же я внесла столько денег, чтобы Гришу не брали под стражу. Это время напомнило мне о том периоде, когда я уже знала, что вынуждена буду уехать из родного посёлка вместе с Ингой. Теперь, когда судьба наша была уже решена, когда надежды больше не было, нами овладело какое-то странное, отчаянное веселье. Наверное, так бывает с приговорёнными к смерти. Ты знаешь, что не спастись, что ты вниз головой летишь со скалы прямо к гибели, и от того хохочешь в лицо смерти, чувствуя, что ничто над тобой больше не властно. Ты приговорен – а потому свободен.
Я попросила Гарри перенести последние съёмочные дни, и он, как ни странно, пошёл мне навстречу. Может быть, с ним поговорила Бет, видевшая моё состояние и боявшаяся, что в отчаянии я могу натворить глупостей – например, послать всё к чертям и вернуться в Россию вместе с Гришей. А я, честно говоря, была очень к этому близка. И останавливал меня только разговор, состоявшийся с Гришей незадолго до финального решения суда. Мы тогда, как обычно, повторяли эту свою мантру – мы не расстанемся, мы всегда будем вместе. А потом я вдруг сказала:
– Гриша, если тебя депортируют, я уеду в Россию вместе с тобой.
Он же стиснул мои плечи и очень твердо сказал:
– Не смей! Не смей, я никогда не прощу себе, что ты загубила своё будущее ради меня. Я не приму этой жертвы, не смогу с этим жить.
И я, заглянув ему в глаза, поняла, что он говорит правду – не сможет.
Так что Бет могла быть спокойна. Я не собиралась срывать съёмки – но не потому, что мне так уж дорога была моя голливудская карьера, а потому что не хотела взваливать на Гришу такой невыносимый груз.
В общем я не знала точно, была ли это заслуга Бет или Алекса, который тоже о чём-то подолгу разговаривал с Гарри. Но, когда я объявила режиссёру, что прошу у него отпуск на два дня, а затем обязуюсь всё отыграть, он поворчал для порядка, но достаточно легко согласился.
И все эти два дня мы с Гришей были как полоумные. То бросались друг к другу, сдирая друг с друга одежду в почти животной жажде прикоснуться к родному телу, то принимались носиться по квартире, кидаться друг в друга подушками, прятаться, хохотать. Иногда я начинала плакать – и никак не могла остановиться, а бедный Гриша не знал, что делать – я ведь обычно была вовсе не плакса. Бывало, и сам Гриша впадал в такую беспросветную хандру, что мне никак не удавалось его расшевелить. О его приближающемся отъезде мы не говорили. Вернее, говорили, но как о чём-то обыденном, совершенно бытовом. Из серии: «А ты посмотрел, какая погода во Владике? Можно ли убирать на дно сумки теплую куртку?» Или: «В самолёт надену чёрные джинсы, они удобнее».
Ни один из нас не упоминал о том, что в ближайшее время возможности снова увидеться у нас не будет. Гришу после всей этой истории в Штаты больше не пустят, что же касается меня… Я ещё на четыре года была связана контрактом. Четыре года, ещё две части «Миражей», ещё много месяцев беспрерывной работы – съёмок, презентаций, интервью, фотосессий, мероприятий, где я вынуждена буду по-прежнему играть роль счастливой невесты Тэда Берроу. Удастся ли мне при всём этом хоть ненадолго навестить Гришу в России, было неизвестно.
А потом настала последняя ночь перед его отъездом – и ни один из нас так и не лёг спать. Гриша целовал меня, проводил ладонями по моему телу. Его движения были медленными, неспешными – он словно нарочно сдерживал себя, чтобы в его жестах не сквозило отчаяние, чтобы ничто не напоминало о том, что эта ночь – последняя. Но я всё равно ощущала это в каждом его прикосновении, в каждом поцелуе, в каждом вздохе.
После он сказал, что ему нужно спуститься в свою квартиру. Я не совсем поняла зачем, ведь его вещей там уже не осталось. Но спрашивать ни о чём не стала. Он вышел, а я лежала на кровати, смотрела, как по потолку мечется густая тень дерева, росшего рядом с домом (на улице было ветрено), и пыталась представить, что отныне в моём жилище всегда будет так пусто и тихо. Слёзы комком стояли где-то в горле и никак не желали проливаться.
Гриша вернулся, не зажигая света, прошёл в комнату и сел рядом со мной на постель.
– Смешно, наверное, – глухо произнёс он. – Но это тебе, – и снова вложил мне в ладонь деревянную фигурку.
Я включила лампу, стоявшую на тумбочке, сощурила глаза от неожиданно яркого света. В руке у меня лежала грубо вырезанная фигурка волка. На этот раз это был взрослый волк, сильный, с мощными лапами и страшной зубастой пастью. Было в нём что-то, напоминающее Ветра. И в то же время Грише каким-то образом удалось показать, что это всё тот же волчонок, охранявший меня все эти годы, служивший мне талисманом, который выезжал со мной на съёмки и ночевал у меня под подушкой. Это был он же – только подросший, окрепший, многое переживший. Однако в глазах его осталась всё та же мальчишеская преданность.
