– Да.
Нам даже не нужно было говорить это вслух. Он и без того понял, о чём я хочу ему сказать, – собак безжалостно расстреляли той ночью, когда выпал первый снег.
– Ты… как? – осторожно спросил он. – Нормально?
– Ага, – отозвалась я.
Не нужно ему было знать ни про то, как я выла, зарывая руками могилку щенка, ни про снившиеся мне страшные сны. Он и так мне очень помог, приютив Ветра. Мне не хотелось, чтобы он мучился от собственной беспомощности, зная, что я здесь схожу с ума.
– Всё нормально, – сказала я. – Все хорошо, правда.
– Ты знаешь, – помолчав, сказал Гриша. – Я, наверное, какое-то время не смогу выходить на связь.
– Почему? Что случилось? – тут же всполошилась я.
– Ну помнишь, я тебе говорил про заработок? Сейчас как раз на зимних каникулах есть возможность…
– Гриша, – перебила я. – Я боюсь. Это что-то опасное? Гриша, не надо, пожалуйста!
– Ну перестань, – сказал он. – Ничего там опасного. Просто есть возможность наняться на зимний перегон скота. Я потом подробности расскажу – самой интересно будет. А главное, я получу деньги, начну откладывать, и так мы скорее сможем быть вместе.
– Гриша… – снова неуверенно протянула я.
Но он уже перебил меня:
– Расскажи лучше, как там Ванька. Забавный пацанёнок, он мне понравился.
Больше мы к этому разговору не возвращались, а в конце декабря, когда я в очередной раз позвонила ему домой, тётя Маруся, поначалу подробно расспросив меня о моём житье-бытье, сказала затем, что Гриши нет дома – ушёл перегонять скот, как и собирался.
– А куда? – спросила я.
– Детка, да он толком мне и не рассказал ничего, – смущённо сказала тётя Маруся. – Да ты не волнуйся! Всё с ним будет в порядке. Мужик ведь, денег решил вам с ним заработать. Видишь, как он тебя любит? Аж завидно немного, – хихикнула она, а потом вздохнула: – Мой бы Колька меня так любил – цены б ему не было.
Вот так я лишилась единственного, что меня поддерживало из недели в неделю – голоса Гриши по телефону. То ли от этого, то ли от разрастающейся внутри тревоги за него кошмары стали сниться мне ещё чаще. Я уже попросту начала бояться спать. Старалась взвалить на себя побольше работы, чтобы к вечеру, выбившись из сил, упасть в постель и уснуть тяжёлым, как обморок, сном без сновидений. Даже тётя Инга обратила внимание на то, с каким упорством я вдруг принялась отмывать квартиру: заросшие вековой грязью плинтусы, сантехнику и прочее. Она с подозрением следила за моими действиями и наконец спросила однажды:
– Ты чего добиваешься-то?
– Вы о чём? – не поняла я.
– Ну трудишься так, выделываешься… Чего это тебе от меня спонадобилось, а? Денег? Так нет у меня…
Мне в ту секунду стало её жаль. Как же должна была сложиться судьба этой женщины, что она не верила ни в малейшее проявление искренности по отношению к ней. Любой благой порыв казался ей желанием подольститься, добиться от неё какой-нибудь привилегии.
– Мне ничего не нужно, – скупо ответила я.
Но она, кажется, не поверила и всё продолжала настороженно коситься в мою сторону.
В новогоднюю ночь Славка, как обычно, куда-то сбежал, заткнув уши плеером. Ваня тихо посапывал в своей кроватке – организовать ему хоть какой-то праздник никто не счёл нужным. И потому из подарков Ваньке досталась только копеечная машинка, купленная мной на оставшуюся от одного из походов в магазин сдачу.
Инга, внезапно накрасив губы ярко-красной помадой, собралась в гости, наказав мне следить за её младшим сыном. И я осталась в квартире одна с малышом. Немного посмотрела по телевизору какое-то угнетающе-развесёлое новогоднее шоу, послушала бой курантов, а затем выключила телевизор и просто сидела в полутьме, оставив гореть лишь одну настольную лампу. С улицы доносились залпы петард, хохот, обрывки пьяных разговоров. А я думала о том, где сейчас может быть Гриша. Где он встречает этот год?
Я вертела в пальцах деревянного волчонка, прижимала к лицу и просила – сама не знаю, у кого – чтобы всё, о чём я сейчас думала, обязательно сбылось.
Первые десять дней января почтовое отделение не работало, и добраться до телефона мне удалось только после каникул. Я забежала туда сразу после уроков. На улице было морозно, и на шарфе, в который я закуталась чуть ли не до носа, застыл серебряный иней. Телефонистка уже знала меня и потому, даже не дожидаясь просьбы, просунула в щель плексигласовой загородки синюю телефонную карту. Я вошла в кабинку и набрала заветный номер.
Трубка отозвалась всего двумя гудками, и на звонок тут же ответили. Я услышала голос тёти Маруси, но поначалу даже не узнала её. Её голос стал как будто бы… моложе. Обычно она говорила довольно отрывисто, деловито, торопливо, словно пыталась как можно скорее выдать собеседнику всю необходимую информацию, чтобы рвануть дальше заниматься своими делами. Теперь же её голос странно звенел.
– Тётя Маруся, – сказала я. – Здравствуйте, это Рада.
– Рада… – отозвалась она и вдруг замолчала.
Это насторожило меня.
– Тётя Маруся, с Новым годом вас! С новым счастьем! – пробормотала я.
Внутри у меня всё сжалось. Так уже было, когда мне сообщили о смерти деда. Время как будто застыло. Весь мой мир словно повис на волоске, и реальность окрасилась в странный серо-бурый цвет. Я старалась всеми силами оттянуть этот момент. По-детски пыталась спрятаться от реальности, зажмуривала глаза, отчаянно надеясь, что пока я ничего не знаю, ничего плохого и нет, и всё ещё может быть как прежде.
– Рада… – снова повторила тётя Маруся. – Радочка, родная…
И я, кажется, поняла, от чего так звенел её голос. В нём стояли непролитые рыдания.
– Что? – спросила я помертвевшими губами. – Что случилось, тётя Маруся? Что… с Гришей.
И она вдруг завыла в трубку, протяжно, дико, на одной ноте. Меня парализовало от этого дикого животного воя. Я лишь снова и снова лепетала непослушными губами:
– Что?.. Что?..
И с трудом разбирала прорывающиеся сквозь этот надсадный стон слова:
– Нет больше Гриши… Нет Гриши нашего… Господи, да за что мне это? Я даже тела его не видела. Хоть бы одним глазком… Мальчик мой!
У меня онемела рука, сжимавшая трубку. Так бывает, когда ночью случайно навалишься на неё всем телом и с утра, проснувшись, не можешь разжать кулак, пошевелить пальцами. Лишь чувствуешь, как под кожей тонко покалывает иголками, а странная боль отдает куда-то под лопатку.
– Что случилось? – снова по-дурацки повторила я.
– Он пропал. Пропал… Ушёл вот тогда с мужиками перегонять скот на весеннее пастбище. Все вернулись ещё второго, а его нет… И мне сказали, что погиб он. Отстал от них… пропал… Они искали его, но нашли только… только… там лёд треснувший, на лесном озере… Он… он…
