– Надо было его сдать. Давно сдать. Когда только родился. Зачем ты себе такой хомут на шею повесил? Все от матери его, прошмандовки.
Веронику мать Виктора в глаза не видела, но заранее все про нее знала и понимала.
– А вторая? Нашел с кем! У нее свое дите есть. И рожать она не собиралась. Тоже гульная. Что ж тебя на таких баб-то тянет? Сдал бы этого в интернат, нашел себе молодую, да попроще, она бы родила тебе хоть пятерых. Нормальных. И жил бы, забот не знал, как все мужики живут.
– Мам, перестань. Не начинай снова. Он же тебе не чужой человек, внук, – в сотый, тысячный, миллионный раз повторял Ильич.
– Это бабушка надвое сказала, чей он внук. Может, и не мой. Не твое дите. С чего вдруг твой-то? У нас в роду таких не было. Все здоровые. А может, эта дрянь нагуляла да тебе подбросила? А чё не подбросить? Ты ж уши развесил и всему поверил. А я тебе так скажу – был бы нормальный ребенок, я бы любила. А этого чё любить? Может, он подойдет ночью и шандарахнет меня лопатой? Больной и есть больной. Надо его сдать, пока не поздно. Есть же специальные учреждения для таких.
Ильич опять стоял перед выбором – или мать, или сын. И сделать этот выбор он не мог. К матери ездил без Славика – оставлял на Галю. Отдыхал пару дней, отсыпался. А если приезжал со Славиком, то только хуже становилось. Мать плакала, Славик кричал по ночам.
– Мам, даже врачи сказали, что так бывает, никто не виноват.
– Эти врачи много понимают! Как это никто не виноват? Всегда мать виновата! Если такого родила, значит, гулящая. Если родить не может, то тоже гулящая.
– Мам, налей мне чаю, пожалуйста. И запомни – Славика я никуда не сдам. Он мой сын. И никакая другая женщина мне не нужна. И другие дети не нужны.
– Ох, дурак, какой дурак…
Галю все же надо предупредить. И про Бориса Михайловича рассказать. Ей можно. Она поймет. И сразу успокоит. Она это умеет. Чувствует, когда надо беспокоиться, а когда стоит отпустить, само распутается. У нее чутье какое-то. Или женская мудрость. Ильич ей доверял даже больше, чем себе. Но она точно станет отговаривать от поездки к матери. В прошлый раз Славик вернулся совсем «раздрызганный», как говорила Галя. Бабушку он боялся. Даже больше, чем кипарисов. Галя Славика травами поила, колыбельные ему пела, что-то шептала, даже спала с ним – Славик успокаивался. Но все равно вздрагивал и кричал. Он вдруг стал агрессивным – мучил Серого, дрался на площадке, обижал детей. После каждой поездки к бабушке Славика приходилось «приводить в норму». В последний раз Славик бился головой о стену.
– Дурак, дурак, я дурак, – на одной ноте повторял мальчик. Галя пыталась его оттащить от стены, успокаивала, как могла, но Славик лег на пол и опять стал биться головой. Галя испугалась не на шутку. Он мог себя изувечить.
И тогда Галя объявила Ильичу, что Славика к бабушке больше не отпустит. Сам пусть едет, а ребенка оставит. Зачем таскать, если бабка внука ненавидит? Славик ведь все чувствует. Чувствует и не понимает, почему бабка его обижает.
– Сейчас он головой бьется, а завтра нож у тети Вали возьмет, – сказала Галя. – Почему она его дураком называет? Разве так можно? Он же не понимает.
– Что ты от меня хочешь?
– Поговори с матерью. Убеди ее. Или не надо ехать. Не надо брать Славика.
– Я думал, она к нему привыкнет.
– Пока ты думал, Славик сегодня ребенка с горки столкнул. У него приступы начинаются.
Нет, надо обязательно сказать Гале. И про Инну Львовну с доносами, которые уже дошли до адресатов, и про то, что их судьба опять висит на волоске. Но как признаться, что он готов все подписать, лишь бы его и Славика оставили в покое? Как сказать Гале, что ему наплевать, что будет в этом треклятом Доме творчества – чья-то вилла или элитный бордель. Да пусть хоть все сносят и вертолетную площадку делают. Ему все равно. Лишь бы его не трогали. Даже интересно – посмотреть на Инну Львовну, когда на нее повесят всех собак, как когда-то на Ильича. Увидеть, что доносы сослужили ей плохую службу. И вот еще интересно, надо было уточнить у Бориса Михайловича, а Инну Львовну в этом случае посадят? Если все грехи будут на ней? Срок дадут условный или реальный? Вот тоже очень интересно. Есть шанс отомстить.
Раньше Ильич переживал – а что будет с людьми? Как они-то? А жизнь показала, что по поводу себя надо переживать. Люди устроятся, перейдут на другую работу и будут жить дальше. Вроде как ничего и не было. Все пристраиваются, устраиваются, выживают как могут. Кто бы об Ильиче так беспокоился. Никто. Разве что Галя.
– Цирк, цирк приехал! – кричал Славик со двора. – Тетя Галя, цирк! Папа, цирк! Мы пойдем? Мы пойдем? Мы пойдем?
Когда Славик чего-то хотел, он без конца повторял одно и то же:
– Можно мне мороженое? Можно мне мороженое? Можно мне мороженое?
И делал это не специально, а потому что боялся – его не услышат, не поймут, а он так хочет!
«Еще ее не хватало. Прямо под заказ. Как тогда, – подумал Ильич. – Вернулось прошлое в настоящее. Встречайте». Железную калитку дергала Марго. Ритка.
– Ильич! Галя! Я приехала! Какой код? Опять сменили? – проорала Ритка.
Калитку на воротах с внешней стороны двора починили, смазали. Установили код, как в домофоне в подъездах. И его знали все отдыхающие – «два-четыре-восемь». На бывшем черном входе, а ныне – входе-выходе из тех самых полуподвальных номеров – код сменили: «три-семь-девять». Тоже или тянешь, или толкаешь. Отдыхающим выдавали бумажку – код от дверей, код от вайфая, код от черного входа. Если лень было обходить и подниматься по центральной лестнице главного корпуса, попадаясь на глаза Инне Львовне или Федору, то проще зажать кнопочки, придержать собачку и тихонько войти.
Так решил Ильич – восстановить историческую справедливость. Этот двор с роскошными кипарисами, скамеечками деревянными, удобными, в которые садишься и проваливаешься сразу, всей попой, с нависающей террасой над Катей-дурочкой, над морем, над набережной и всеми людьми, в прошлом был в пользовании отдыхающих в Доме творчества. Выходи, сиди, дыши. На столиках играли в шахматы, в теньке. Дети прыгали в классики, чертя не современным мелом, а камушком. Надо еще потрудиться, найти камушек, чтобы писал. И еще один – чтобы вместо биты. Или выпросить у матери банку с леденцами, быстро съесть все, запихивая за щеку по нескольку штук, а остаток распихать по карманам. На них потом налипнет шелуха от семечек, нитки, но все равно вкусно. А в банку – песок или камни. Самая лучшая бита в мире получается. У каждого – своя, чемпионская, счастливая. Которую чувствуешь, как продолжение ноги. И скакать, пока не стемнеет. И выигрывать. Если выходишь во двор со своей битой, то ты уже чемпион. Это не камень какой-то. Но только ты знаешь, как удобнее – потяжелее или полегче. Досыпать песка или высыпать. Другие-то не знают. Пока приноровятся, ты уже чемпион.
А если попросить, то тетя Валя нальет напиток. Сейчас он называется морс, а раньше всегда знали – красненький, из ягод, значит, напиток. Тетя Валя выйдет в свой черный ход, который тоже ведет в этот двор, выставит на стол кастрюлю с болтающимся внутри половником и еще чашки выставит. Сначала исчезли чашки – свои нужно было выносить. Ну, или стаканы. Потом пропал половник – тетя Валя всех спросила, никто не знал, куда половник делся. А она очень сокрушалась – такой половник еще поискать, с длинной ручкой и аккуратным основанием. Как раз на один стакан. Ни капли лишней. Для детей всегда напиток на столе стоял. Да и взрослые иногда тянули, прямо из половника. Что, конечно, нельзя, негигиенично, но очень вкусно. Как есть холодную манную кашу с вареньем сверху. Вкуснее горячей.
