– Что будет дальше? – иногда спрашивала Галя Ильича, не рассчитывая на ответ. Никто не знал, что будет дальше.
– День прошел – и ладно, – отвечал Ильич.
Много лет они жили в напряжении, которое нельзя снять никакими средствами, никакими таблетками. Галя не выдержала первой, чего не могла себе простить. Она отказалась от Славика, и не было такого святого, который бы не простил ее за такой поступок. Сколько раз она говорила Ильичу: «Все, я больше не могу. Не проси». И вроде как снова могла. Но в один момент не выдержала. Не после чего-то, а на ровном месте. Когда все было хорошо. Ильич спрашивал: «Что случилось? Почему именно сейчас?» Галя не знала, как объяснить – ничего не случилось, а сейчас, потому что сейчас.
– Сделай что-нибудь, – попросила Галя Ильича.
Этот взгляд он прекрасно знал – Галя была словно в трансе. И от нее всего можно было ожидать. Это был взгляд сумасшедшей.
Тогда-то Ильич и переехал в подвальные номера Дома творчества. Галя боялась, что мальчик заметит ее отсутствие, но Славик не заметил. А если и заметил, то не мог спросить – почему, что случилось? Он плакал по ночам, страдая от перемены места, но Галя не слышала его плача. Славик все равно был при ней, при Светке, каждый день. Но хотя бы световой день. Не ночью. Не в одной квартире. И Галя сняла сама с себя ответственность. Так с собой договорилась. Она физически больше не могла отдавать себя Славику. У нее была Светка. Она была нужна дочери. А Светке нужна была нормальная жизнь. Галя после переезда Ильича перестала спать – вскакивала на каждый шорох, привыкала к тому, что тихо, можно спать, можно читать или смотреть телевизор. Так и не привыкла. Светка тоже стала беспокойной. Она чувствовала пустоту в доме, тишину. Ей не хватало Славика, Ильича. Светка, в отличие от Славика, могла все выразить словами.
– Тоже хочу там жить, – объявила Светка.
– Где?
– Там, где дядя Витя и Славик.
– Почему? Разве здесь плохо?
– Плохо. Им плохо.
– Ничего, мы привыкнем.
Но не привыкли. Каждый день Светка просилась жить в Дом творчества. Каждую ночь Галя не могла уснуть. То ей казалось, что Ильич пошел на кухню, то вдруг подскакивала – Славик затих, вдруг приступ? Дальше так продолжаться не могло, и Галя со Светкой переехали в Дом творчества. Пусть в другую комнату, но рядом, за стенкой. Все слышно. Галя слышала, как Славик плачет, как кричит. И Светка слышала. Но все равно стало легче, потому что за стенкой. Отдельно. Внутри стало легче. Будто часть пут, которые держали, Галя все равно сбросила. Хотя бы дышать могла. Отодвинув от себя Славика, Галя снова начала смеяться, шутить, болтать ни о чем с отдыхающими, тискать других детей.
– Давно я тебя такой не видел, – как-то сказал Ильич.
– Я сама себя давно такой не видела, – ответила Галя, которая сидела на террасе, подняв ноги на перила и потягивая вино.
Она сидела и смотрела на море. И улыбалась. Когда она так делала в последний раз? Не упомнишь. Со Славиком она не могла себя так вести. Со Светкой могла. Дочка же своя. Славик чужой. Да, тогда Галя поняла, что, как бы она ни заботилась о Славике, он все равно останется чужим. Не ее с Ильичом, а Ильича с Вероникой. Светка же – ее, только ее дочка. В единоличном пользовании.
Спустя много лет Галина Васильевна думала, что все могло сложиться по-другому. Если бы у них с Виктором был общий ребенок. Почему она не сделала так, как делали многие? Сколько таких историй она слышала? Когда у мужа свой ребенок от первого брака, у жены – свой, и они рожают общего. И этот общий всех объединяет. Его не надо ни с кем делить. Да, он становится заложником ситуации, но спасает семью. С этим общим ребенком все становится на свои места. Мать делает то, что должна делать, то, что чувствует. А с чужим-родным все не так. В какой-то момент включается ступор – я не родная мать, я не могу, не знаю, не имею права. Животный инстинкт.
Со Славиком Галя это проходила. Ему было лет семь или восемь. И очередной врач прописал препараты. Говорил, что Славику они нужны, что могут помочь и в минимальной дозировке – одна восьмая крошечной таблетки – безвредны. И не будет побочных эффектов.
Такие препараты прописывали тяжелобольным, в психушке. Виктор тогда кричал, что его сын – не буйный сумасшедший, а ребенок. Маленький ребенок. И что Славик имеет право на плач, крики, капризы и не всегда адекватное поведение. Ведь дети часто себя ведут неадекватно. И что – всех такими таблетками поить? Аннотация – на четыре листа с дикими побочными эффектами, включая летальный исход.
Галя тогда поймала себя на мысли, что если бы была матерью Славика, то послушалась бы врача. Стала бы делить таблетку на восемь частей и давать. И выбросила бы аннотацию в мусорную корзину, не читая. Она бы не боялась, а верила. Хуже быть не могло – Славик стал совсем неконтролируемым. У него все чаще случались приступы агрессии. Он не просто плакал, а бился в истерике. Начались эпилептические припадки. Он стал вредить не только посторонним детям, но и себе. Мог разбежаться и врезаться в стену. Или разбить чужую игрушечную машинку так, что резал себе руки. Ильич же настаивал на том, что Славику такие таблетки не нужны. И Галя согласилась – она не мать, а Ильич – отец. Значит, он должен принимать решение. И много позже корила себя и за это – надо было настоять, убедить. Если бы она была матерью, не стала бы никого слушать. Только этого врача, Юрия Дмитрича. Врач был хорошим, знающим, из Москвы. Работал главврачом в психдиспансере. В этот диспансер попадали неугодные, политические – художники, писатели, журналисты. А врач не пичкал их таблетками. Держал, сколько положено, но не травил препаратами. Выписывал раньше времени. Выдавал липовые справки. Когда вскрылось, он уже был здесь, в местной больнице. Сам уехал, когда почувствовал, что пора. Здесь лечил алкоголизм, без работы не сидел. В Москве про него забыли.
По сути, он был таким же изгоем, как Галя и Ильич.
– Славика еще можно скорректировать, – говорил Гале Юрий Дмитрич.
– Я не мать, – отвечала она.
– Обманите, подсыпьте таблетки в кашу, – настаивал Юрий Дмитрич.
– Я не могу. Не имею права.
– Дальше будет хуже. Потом пубертат… снова все может всплыть.
– Знаю, нам говорили, я читала… но я не его мать.
Она и в самом деле думала, что могла бы обмануть, подмешать таблетки в кашу, как делала это со Светкой. Дочку Галя постоянно пичкала – то рыбьим жиром, то магнием, то кальцием, то витаминами группы В. Со Славиком она не имела такого права. А Виктор по-прежнему был против. Категорически…
Да, Ильич был прав: день прошел – и ладно. Но что принесет следующий?
Однажды Славик заметил, как женщина на пляже бросает монетку в воду.
– Зачем? – спросил он у Гали.
– Хочет вернуться. Примета такая. Если бросишь монетку в море, обязательно вернешься, – ответила Галина.
Славик начал плакать и стал неуправляемым. Он хватал камни и бросал в море – в других детей, которые плескались на мелководье. Во взрослых, выходивших из моря. Славик бросился в воду, в ту сторону, куда улетела монетка, но не смог справиться со страхом – нырять боялся. Он стоял по пояс в воде и кричал, будто ему нестерпимо больно. Дети от испуга выбежали на берег. Галя стояла рядом со Славиком и пыталась его утащить – тянула за руку. Славик вырывался. Он замерз, зубы стучали, губы посинели, но не вылезал из воды. Галя не знала, сколько времени продолжается этот крик. А Славик без устали кричал и кричал. Он уже забыл о монетке, он орал оттого, что не мог нырнуть, а нырнуть хотел. Зачем ему нужно было нырнуть – не помнил.
