Он позволил доктору Лерою объяснить Карен возникшие осложнения, но никаких вопросов она не задавала. Палату для нее подготовили к концу декабря. Ждать оставалось еще два с половиной месяца.
Звонки участились, и Карен казалось, что ее с Барни просто хотят сжить со света. Она даже не смела подойти к телефону, в отличие от Барни. Он снимал трубку, и через несколько мгновений его лицо напрягалось в ожидании – она догадывалась, что человек на другом конце провода молчал. А бывало, его лицо багровело – казалось, он готов разбить телефон вдребезги, и она понимала, что звонивший сыпал гадостями.
Шериф отказался делать для них что-либо, дав понять, что они пошли на сотрудничество с журналистом и помогли ему со статьей; по городу, сказал он, ходили слухи, что за это им отвалили баснословные деньги. Когда стало известно, что они предъявили «Нэшнл-Моторс» иск на миллион долларов, люди были потрясены до глубины души. Многие граждане по недомыслию посчитали, что Старкам уже перепал эдакий куш – и большинство звонков содержало угрозы вымогательства и предупреждения, что им несдобровать, если они откажутся поделиться своим богатством. В конце концов, рассуждали обыватели, пострадал весь город. Кто-то потерял работу, когда закрылся Центр; пошатнулись дела у торговых центров и мелких магазинчиков по соседству с Центром. Так что часть денег принадлежит горожанам по праву.
Страх Карен усугублялся из-за дробовика. Она понимала – если кто отважится подойти к входной двери или если Барни увидит, как кто-то размалевывает непристойностями и угрозами стены их дома или тротуар перед домом, он непременно пустит его в ход. И не станет разбираться – ребенок это или взрослый. Он стал совершенно непредсказуемым, весь так и кипел от злости и, думала она, мог выстрелить, не обременяя себя расспросами.
Дни и ночи, да и все предродовые месяцы, которые, как говорилось в книжках по гигиене беременных, должны были стать самыми чудесными в ее жизни, превратились для нее в сущий кошмар. В эти месяцы большинство женщин чувствуют себя счастливыми: у них проходят признаки недомогания, младенец в утробе притихает в ожидании, – а она большую часть этого времени пребывала на грани истерики. Доктор Лерой тревожился, что вынужден прописывать ей слишком много успокоительных. Не меньше беспокоило его и напряженное состояние Карен – он взял с нее обещание, что она постарается успокоиться, но, даже когда он сказал это, устало проведя рукой по каменно-серым волосам, венчающим его печально сморщенный лоб, и покачал головой, ей стало ясно – он и не надеется, что она выполнит свое обещание. Хотя на попечении у него были и другие беременные, Карен он уделял куда больше внимания.
До выхода статьи Карен пробовала убедить себя, что худшее уже позади, что люди все позабыли и оставят их в покое и что все будет как прежде. Но людская ненависть никуда не делась: она всего лишь затаилась, готовясь поглотить их целиком. Поначалу Карен злилась, что Барни с доктором Лероем думали, будто она поверила в их историю про то, почему придется сменить больницу. Как будто она ребенок и ничего не смыслит. Но потом она решила сделать вид, что поверила в эту ложь.
Карен думала, что будет переживать за свой внешний вид, но теперь, глядясь в зеркало и видя, как ее разнесло, она приходила в ужас при мысли о той жизни, что зародилась внутри нее благодаря ее физическому контакту с Барни. Вскоре эта жизнь вырвется наружу, наполнит свои легкие воздухом и закричит. О Боже, молила она, хоть бы все было нормально. Она помнила, как поклялась, что будет любить эту жизнь, даже если та окажется уродливой, но ведь этого не может быть. Карен пыталась уговорить себя, что смирится в любом случае, но если Ему все под силу, то пусть все будет хорошо, – не то желала, не то молилась она. Ей было стыдно, что мысленно она торгуется за жалость к себе, – но кому она молилась на самом деле, глядя на себя в зеркало так, будто Богом была она сама или жизнь внутри нее? Может, Богу, новому и чистому, воплощенному в более великом духе, что все женщины носят в себе – частицу Бога, заключенную в каждом новорожденном младенце, которая называется душой. Как в верованиях индуистов. Что это – Атман
[44] или Брахман?
[45] Она всегда путала, кто из них внутренний бог, – но молилась, быть может, именно ему, поскольку боялась оказаться перед внешним богом. А может, ей вовсе не следовало молиться перед зеркалом с таким большущим животом? Разве у первобытных народов на беременных не накладывали табу и разве им не приходилось прятаться от чужих глаз? Как и во время месячных. Почему она раньше этого не знала? Надо было узнать и постараться запомнить. Надо было больше читать, готовиться, совершенствоваться духовно, чтобы ребенку, когда он вырастет, не было стыдно за нее.
Последнее время Карен казалось, что Барни смотрит на нее как-то странно. Однажды, когда он растирал ей ногу, чтобы снять судороги, у нее задралась блузка, а комбинация под юбкой для беременных сползла вниз – он увидел ее выпирающий плоский пупок, и это зрелище вызвало у него отвращение. Она понимала – все эти дни он был как на иголках, и все же его поведение пугало ее. Он не помнил то, что произошло недавно. Путал события недельной давности со вчерашними, а иногда о произошедшем нынешним утром говорил так, будто это случилось давным-давно. Словно прошлое и настоящее у него в голове вконец перепутались. На часы он не глядел. Когда она спрашивала, который час, он огрызался и говорил – ей надо, пусть и смотрит, а ему все равно. Часть Барни пребывала бог весть где – и Карен чувствовала себя одинокой.
Она боялась рожать здесь – боялась, как бы во время родов не возникли осложнения, а его не будет рядом: ведь он витает где-то далеко-далеко и в другом времени. Неужели все женщины испытывают такой же страх и трепет?
Карен не говорила об этом с Барни – только с Майрой или сама с собой. Особенно по ночам. Разве это нормально? Наверное, она придает этому слишком большое значение. Надо больше бывать на людях, ездить куда-нибудь, любоваться красотами – и дело тут вовсе не в том, что она верила в бабушкины сказки, а в том, что, как она слышала, хорошая музыка и искусство благотворно влияют на ребенка в утробе матери. Так почему бы ей не попробовать? Что, если вещи, которые она видела и слышала, и впрямь передавались ему каким-то непостижимым образом? Надо бы почитать что-нибудь хорошее. Последние годы она собиралась сесть за «Войну и мир» и «Улисса», а еще – почаще ходить на художественные выставки и концерты. И заняться этим нужно прямо сейчас.
По мере приближения срока родов Карен стала бояться даже самых пустячных вещей – неприятных звуков, теней в темноте, странных ощущений в теле. Пугала ее и навязчивая мысль, а сможет ли она позаботиться о ребенке. Она без конца утешала себя, что для большинства женщин ухаживать за детьми – дело самое что ни на есть обычное: даже необразованные, но вполне адекватные, инвалидки и те рожают и поднимают своих чад, – так неужели она не способна на такое?
