Карен наблюдала за происходящим из окна – и, глядя на него в таком состоянии, испугалась. Он совсем не походил на образцового мужа и добропорядочного гражданина, каким ей хотелось его видеть, – и зачем он только восстанавливает против себя людей? Он везде и всюду извергал ненависть. В некотором смысле, быть может, это было лучше, чем если бы он выплескивал свою ненависть на нее (последнее время он был к ней добрее, хотя мысль о ребенке по-прежнему ему претила), но порой его взгляд пугал ее – когда она видела по его глазам, что он желает смерти ей и ее ребенку. Ему хотелось порвать с окружающим миром раз и навсегда. Он как будто намеренно оскорблял всех и каждого, потому что хотел остаться совсем один.
Но она не могла допустить, чтобы он и ее обрек на одиночество. Тем более сейчас. Когда у тебя семья, тебе нужны друзья, родственники, соседи. Ей хотелось, чтобы все забыли этот кошмар и стали снова относиться к ним как к нормальным людям. Надо было думать о будущем.
Барни все больше времени проводил у себя в мастерской – в полном мраке, точно какой-нибудь слепой зверь в логове. Чем он там занимался? Странно, что он все еще работал руками, хотя ему было больно. Когда-то ей казалось, что для мужчины у него самые красивые руки – тонкие, чуткие, любящие, с длинными пальцами, оживляющими податливую глину. Теперь же они у него скрючились от усталости, на запястьях взбухли узловатые вены, а пальцы и тыльная сторона ладоней после ожогов все так же шелушились.
Больше всего Карен боялась дробовика. Она легко могла себе представить, каково жилось Барни в окружении злобных соседей. А ему было трудно ужиться с людьми, желавшими, чтобы он поскорее убрался куда подальше (однако о том, чтобы переехать туда, где об аварии никто ничего не знал, не могло быть и речи), но, как сказал адвокат, если они хотят получить возмещение убытков сполна, им не стоит покидать Элджин, покуда их дело не дошло до суда.
Вдруг Карен почувствовала, как у нее свело ногу: та сперва скорчилась, а потом резко дернулась, как будто мышца стремилась вырваться из ее тела. Карен вскрикнула. Майры дома не было: она поехала в Миссию. Карен снова вскрикнула – и, не имея сил ни стоять, ни сидеть, повалилась на кровать, пытаясь обхватить ногу обеими руками.
Она услышала, как идет Барни, – услышала, как он ударился о журнальный столик в гостиной. А потом увидела, как он показался в дверном проеме с дробовиком в руке.
– Нет, Барни! Нет! Моя нога! Судороги! О, сделай что-нибудь.
Барни отложил дробовик в сторону и присел к ней на кровать, разозлившись, что она попусту напугала его своими вскриками. Но куда больше он, казалось, злился на себя самого – за то, что запаниковал. Проведя ей рукой по ноге, он надавил на икороножную мышцу.
– Ладно, не бери в голову и постарайся успокоиться.
– Болит.
Барни принялся растирать ей икороножную мышцу обеими руками: он сжимал ее, разглаживал – массировал, пока та не размягчилась под его крепкими пальцами.
– Боюсь пошевелить ногой. Господи, думала, боль никогда не уймется. Так дергало, так дергало…
– Все будет хорошо. Успокойся.
– Знаю, беспокоиться нечего. В книжках говорится о судорогах икроножных мышц. Только я не думала, что это так невыносимо.
– А как сейчас?
– Кажется, нормально. Правда, боюсь, если пошевелю ногой, все начнется снова.
– Вставай. И пройдись немного.
Карен встала осторожно и, пройдясь туда-сюда, почувствовала облегчение: судорог как не бывало – ни малейших признаков.
– А это еще зачем? – удивилась она, показывая на дробовик.
– Я думал, те парни вернулись. Схватил вот и прибежал.
Барни поднял дробовик и сунул его под мышку стволом вниз.
– Ведь ты никогда не будешь стрелять, правда?
– Почему же?
– Ты можешь подстрелить кого-нибудь по ошибке.
– Я пока еще не совсем слепой. А когда ослепну вконец, попрошу тебя или Майру направить мою руку.
– Нет.
– Да неужели?! Пока народ в этом паршивом городишке будет вымещать на нас свою злобу – швыряться камнями нам в окна или пытаться сжечь наш дом, у меня должна быть хоть какая-то защита. И ты, надеюсь, поможешь мне, если не хочешь потерять ребенка.
После этого случая Карен сказала себе: плевать на боль, если ногу снова сведет судорогой, – она стиснет зубы и больше не пикнет. Она будет держать себя в руках и позовет его – он придет и разгладит ей окаменевшие мышцы, и развеет ее страхи. Она поймала себя на мысли, что ей уже совсем не противно, когда он прикасается к ней. На поверку ей было даже приятно чувствовать его руки.
Октябрь
1
Барни, будучи скульптором, как зачарованный наблюдал за изменениями, происходящими с телом Карен: растяжками на коже, темной линией, спускающейся к центру ее округлого живота, ее выгнутой спиной, сопротивляющейся силе земного тяготения, – и он вернулся к новой Венере, беременной. Первым делом он сосредоточился на массе: выпуклостях, округлостях, невольном изгибе ноги под тяжестью выступающей наружу плоти, – но результатом он был все так же недоволен. Лишь отказавшись от резких форм, но не потому, что они надоели ему и утомили его, а также потому, что они казались ему слишком вычурными, когда он наполнил их смыслом, Барни стал одержим идеей вылепить зародыши на разных стадиях развития – скрюченные внутриутробные формы, отчасти человеческие, отчасти рыбоподобные, выразительные в своем уродстве и пребывающие в постоянном процессе эволюции. Он благодарил судьбу за то, что еще мог видеть довольно хорошо, – во всяком случае вблизи.
Забыв про ненависть, он думал только о терпеливо ждущем, плавающем зародыше, свернувшемся калачиком, – ждущем, чтобы расправить плечи и бедра, руки и ноги и вырваться в мир, подобно комку глины, скользящему меж скользких пальцев его творца. Он с любопытством и восторгом рассматривал вылепленные формы.
Барни был настолько поглощен своей работой, что очень неохотно откликался, когда Карен звала его, а то и вовсе пропускал ее зов мимо ушей, если знал, что Майра дома и всегда ей поможет. Приготовления к родам раздражали его. Детские пинетки, пеленки, подгузники, колыбельки и кроватки (колыбельки с кроватками он постоянно путал), ванночки, весы и стеклянные коробочки со всякими хлопчатобумажными примочками – со всем этим барахлом ему нипочем не ужиться в одной комнате, уж он-то знал это точно. Он обижался, заметив, как Карен с Майрой иногда переглядывались меж собой: они как будто говорили друг дружке – ну что мужчина понимает в таких делах?
Он, конечно же, понимал, почему она торопится, хотя жизнь шла обычным своим чередом. Отныне у нее была цель. Роды должны были стать кульминацией, венцом творения, наполняющего смыслом ее существование, – неким удовлетворением и свершением, чего сам он так добивался в своей работе. И в это время безмятежного ожидания люди как будто забыли про них.
