– Да, мне бы хотелось с ним познакомиться.
Майра тронулась с места. Миссия располагалась неподалеку от галереи – в одном из кварталов Детройта, где некогда большие особняки XIX века со временем превратились в трущобные пансионы, давшие приют десяткам семей. Заколоченные досками окна напомнили Барни, что совсем недавно здесь происходили волнения. Все, о чем подумал Барни в этот довольно теплый и сырой сентябрьский вечер, когда они вышли из машины перед одним из этих строений и когда перед его взором предстали улицы, заваленные мусором и отбросами, а также люди у подъездов и в окнах, так это о том, какие же они здесь убогие, и это невольно вызывало у него чувство брезгливости. Он видел, с какой ненавистью местные обитатели глядели на его хорошую одежду и новенькую машину, и понимал – они были принуждены ненавидеть его, лишь бы не возненавидеть самих себя. Ненавидеть им было необходимо. Барни знал это по себе. Он только начинал ненавидеть, и пока это давалось ему нелегко. Но ему уже стало ясно – ненависть утоляет боль: это все равно как если бы человек хватил себя по пальцу молотком, потом обрушился на него с проклятиями, швырнул бы его наземь и вместе с ним избавился от боли. Ребенок учится этому, когда спотыкается на ровном месте – и пинает стул или кричит на землю, о которую ушибся коленкой. К чему усугублять бремя собственной вины и самобичевания, коря себя, если можно обратить проклятия к небу? И тут он вспомнил слова, которые его отец приводил из Книги Иова, когда у него что-то не ладилось: «…я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле»
[41].
Но отец ошибался. Главное – не отрекаться от себя, а обратить отречение вовне. Найти объект для ненависти. Какое имеет значение, Бог или человек причиняет тебе телесные муки? Все равно приходится думать, как жить дальше.
Миссия помещалась в старинном особняке из выщербленного, потрескавшегося красного кирпича; стены – где мелом, где красно-белой краской – были испещрены знаками и девизами вроде такого: ХРАНИ, ГОСПОДЬ, – под которым кто-то приписал: СТАВКА – 2 %. Массивные дубовые двери были во многих местах исполосованы ножом и продырявлены – может, это дело рук снайпера или национального гвардейца. Кто-то вырезал надпись: БОГ УЯЗВЛЯЕТ! – и Барни почувствовал родство с людьми, всю жизнь переносившими страдания, которые сам он только-только начал познавать.
Майра посоветовала ему закрыть в машине окна и запереть дверцы. Затем она позвонила в звонок – и через несколько мгновений дверь открыли. Перед ними стоял здоровяк без пиджака, кожа у него была покрыта белесыми чешуйчатыми струпьями.
– Заходите, заходите, сестра Майра. Добро пожаловать, мистер Старк!
Услышав, что к нему обратились по имени, Барни вздрогнул и отшатнулся от человека, распахнувшего перед ними дверь.
– Входите, пожалуйста! – мягким, низким голосом настойчиво предложил здоровяк. – Мы премного наслышаны о вас от сестры Майры. И с нетерпением ждем встречи с вами.
– Мне следовало подготовить его, – сказала Майра, – но я боялась – если скажу лишнее, он не придет. Барни, это брат Лука.
Брат Лука протянул ему свою покрытую струпьями руку. Заметив нерешительность Барни, он улыбнулся, но руку не убрал, ожидая, что тот ее все же пожмет. Майра тоже ждала, но Барни удерживал тот же страх, который, как он догадывался, испытывали его соседи, когда он с Карен проходил мимо, – страх, который чувствовал и его тесть в тот вечер, когда обменивался с ним рукопожатием… однако он все же заставил себя крепко стиснуть руку брату Луке.
– Проказа, на самом деле, штука совсем не заразная, – заметил брат Лука, угадав сомнения Барни.
Он провел их в комнату, единственным убранством которой служило огромное распятие, не подвешенное, а установленное на полу и прислоненное к стене, – фигура Христа, пронзенного сбоку копьем; из-под тернового венца сочится кровь, как и с пробитых гвоздями ладоней.
– Это же брат Авраам отлил! – воскликнула Майра. – А я и не знала, что он здесь, в Детройте.
– Он приехал на прошлой неделе. Это его последняя работа. Он закончил ее только пару дней назад.
Барни повидал немало изображений Христа – безмятежно спящего, обратившего взгляд к небу в молитве, опустившего глаза в благодарности, безропотно страдающего, – однако ничего подобного видеть ему еще не приходилось: эти поднятые вверх глаза навыкате, пробитые гвоздями руки, сжатые в кулаки, скорченное в агонии тело. Смотреть на такое было мучительно, даже сквозь пелену, застилавшую взор.
– Прикоснись! – сказал брат Лука.
Барни вдруг почудилось, что брат Лука схватит его за руку и потянет ее к телу, которое выглядело как настоящее, и он отпрянул. Однако брат Лука сам подался вперед, показывая пример. Фигура под его рукой закачалась и начала корчиться – словно живая. Майра аж вскрикнула.
– Его новая придумка. Синтетический каучук, студенистый на ощупь, хотя выглядит твердым как камень. Внутри – гибкая арматурная проволока. Прикоснись – сам увидишь.
Любопытство скульптора победило чувство отвращения. Барни прикоснулся к телу и почувствовал, что материал был подобран безупречно. Липкость создавала ощущение мертвой плоти, а колебания походили на корчи, как будто тело и правда силилось освободиться от гвоздей. Это было жутко и прекрасно.
Тут мимо кто-то промелькнул и, увидев их, вошел в комнату. Это был низенький, худощавый человечек, тоже без пиджака; у него было сильно вытянутое лицо и дрожащий двойной подбородок, который, казалось, мешал ему дышать, вынуждая клонить голову набок. В остальном же складывалось впечатление, что с этого лица и был отлит лик фигуры на кресте.
– Гляжу, вы рассматриваете мою резиновую скульптуру. Не могу выразить словами, как я счастлив встретиться с коллегой-скульптором. – Он вытащил из кармана руку и выставил вперед культю без запястья. Барни через силу обхватил его за толстый конец обрубка, а когда брат Авраам положил вторую свою руку на его ладонь, он заметил, что обе его руки были искалечены. На правой, чуть ниже предплечья, синела татуировка в виде номера. – У нас тут есть художники, а вот еще одного скульптора не хватает. И я был бы очень рад, если бы вы при случае взглянули на другие мои работы, более традиционные. Как видите, я поставил науку и технологию на службу искусству. Я еще в Лос-Анджелесе говорил сестре Майре, что впервые подумал о вас в связи с нашим Братством, когда узнал из газет, что с вами случилось и что вы скульптор. Я понятия не имел, что она вас знает. Как бы то ни было, сестра Майра поведала брату Луке обо всем, через что вам выпало пройти, и от имени остальных наших братьев я смею вас заверить, что мы готовы разделить это с вами. Знаю, ваша боль станет пожертвованием для нашей небольшой семьи.
Барни начал было возражать, но брат Авраам вскинул свою гладкую культю и успокоил его.
– Понимаю, я поторопился. Но, уверяю, только из самых лучших побуждений. И теперь передаю вас в более надежные руки, чем вот эти. – Он отошел в сторону, потом повернулся и прибавил: – Я и правда был бы рад поговорить с вами о наших профессиональных делах в самое ближайшее время. И о том, чем вы сейчас занимаетесь. Сестра Майра живописала брату Луке вашу композицию – кажется, «Жертвы»? Мне и самому очень хотелось бы на нее взглянуть. Думаю, у нас с вами немало общего.
